Дни
Шрифт:
Всё стояли мы против Маши, заслонившей амбразуру; мой минутный приятель что-то говорил — упрашивал, что ли, Машу; но она смотрела рассеянно — на него, спокойно-ненавидяще (видя мои чувства в ее адрес и, по-женски, еще более укрепляясь от этих моих чувств) — на меня, — и все кричала:
— Идите! Идите отсюдова! А ну идите! Сейчас милицию!
Хоть она и кричала, но не на пределе; все эти оттенки интуитивно известны. Она кричала, пугая нас — меня; но, видимо, будучи не уверена в крепости своей общей роли в этой истории, предпочитала не форсировать; так стражник, держащий факел у бочки,
В данном случае своими криками Маша подавала сигнал, который и обычно подает, в сторону лестницы, этот стражник: убирайтесь, мол, — а то взорву замок.
Мы стояли; некая сила хранила меня. Я не ошибаюсь в словах: именно хранила меня. Некий человек во мне — на самом дне моей души — сам удивлялся, как это я до сих пор не кинулся, не убил Машу; этот человек — о хитрец! — даже — успел — упрекнул меня в «малодушии» и в отсутствии решительности. Может, он был и прав — не буду защищать свои «стихийные силы»; знаю только, что коли бы я поддался в тот миг и им, и тому голосу, то мы бы не сидели тут ныне в этом блаженном, хотя и условно-блаженном, месте. То есть я бы кинулся и начал душить Машу; в самых кончиках пальцев я уж чувствовал всю сладостность этого порыва — схватить эту… И все же стоял — стоял.
Не знаю, сколько прошло секунд; по-моему, довольно много; никаких «вдруг» не было — жизнь, да, не шла навстречу; Маша вопила, но публики не было — может, случайно, — вокруг в комнатах никого не было дома — а может — а может, «публика» инстинктивно чувствовала, что крики именно не те, чтоб вмешиваться; в общежитиях и подобных местах такие вещи тоже усекаются с ходу. Здесь, да, психологи… интуитивисты.
— Н-ну, Маша, — говорил я.
Тут дверь открылась; из-за нее блеснуло — свет, не свет — по-видимому, угловая настольная лампа; все же — слава богу; если бы полная тьма, не знаю б… снова.
Это не было «вдруг»; все те мгновения уж прошли; жизнь, судьба как бы дала возможность — уничтожить Машу, — но, видя, что я эту возможность то ли не использовал, то ли не поддался на нее — тут уж как трактовать — и видя, что ритм — этот «неуловимый» жизненный ритм! — уж замялся и будто бы смотрит дальше — она словно б нехотя произвела этот следующий толчок: мол, надо ж дальше, придется дальше. Вывела этого малого — того, первого: того посланца с ключом.
Его одежда была в порядке, хотя лишь в относительном, разумеется; но уж полных порядков от «ситуации» и не приходилось ждать. Все это я понял мгновенным взором.
— Ребят, — сказал он примирительно — становясь рядом с Машей и — одновременным этим спокойно-вкрадчивым движением — прикрывая дверь. — Ребят, перестаньте шуметь. Девочка не выйдет; ее никто не держит силком, она сама хочет. Я вам сказал. А вы кончайте.
— Баба пьяная, — сказал я, глядя. — Ты что же, здоровый мужик, только с пьяными умеешь?
— Это я все слышал. Она не со мной, я сказал.
— Опять? Уйди ты…
— А ты что же… — вместе заговорили сам этот малый (ладонью досадливо ко мне), Маша (обращаясь к нему с «уйди ты») и мой сопутствующий: обращаясь к нему
— Ребят, всё, — сказал он. — Уйдите, ребят.
И, «неожиданно» толкнув дверь задом, — этакое воровское изящество, — снова исчез и стукнул-звякнул замком, не дав мне перехватить дверь; впрочем, и Маша тут снова встала грудью.
— Да вы уйдете или нет? — опять начала она. — Ну, смотрите, ребята; я вас по-хорошему…
И так далее.
Слова малого автоматически стояли в моем мозгу.
Вдруг я понял смысл их.
Странная — странная ли? — усталость — знакомое! — начала подниматься из «тех же» недр моего существа, из которых минуту назад вставали и ярость и черно-кровавые силы.
Человек убил себя или кого-либо — возврата нет: это мгновение, оно так и застывает; а не убил почему-либо — и через мгновения наступают — иные мгновения.
Я стоял и смотрел на Машу уж более задумчиво.
«И на черта мне все это? — вдруг ясно, трезво, как-то сверху пришло в душе. — Я что, влюблен в нее так уж безоглядно? Нет. Будь иначе, я и вел бы себя иначе. Моя жена есть главная моя женщина; так было — так будет. Мой звездный пик уже позади… Так чего же мне надо? Зачем я столь упорно спасаю эту бабу, которая столь упорно не хочет спасаться? Она хочет, она не хочет. Да пусть она хочет, что хочет. Она пьяная, она не пьяная. Да не все ли равно?»
Еще с полминуты я молча смотрел в лицо Маши, повторявшей свои слова; но я знал уж, что мое стояние отныне есть более самолюбие, чем иное: на данный миг; а раз так, то… А раз так, то два (что ли) часа ночи, общежитие, пьяные, Маша и вся «ситуация» — все оно не то, ради чего стоит — стоило бы. Да, не скрою, что в душе моей были и усталость — и другое; это другое было: не стоит — неизвестно из-за чего. Не стоит — неизвестно из-за чего. Не знаю уж, для чего я еще берег себя в тот миг, но это чувство — было. Назвать его трусостью? Как угодно.
Я еще постоял, повернулся и пошел.
— Вот давно бы так, — сказала Маша в спину традиционное, назидательное; я не оглянулся. Парень плелся за мной.
Молча мы спустились по этажам; подошли к его комнате.
Вошли; сели; голый верхний свет; унылейшая мужская комната.
Я у стола — локоть на стол, ладонь под голову; нога за ногу. Достоинство и спокойствие; и задумчивость.
«Вот теперь-то уж там все и происходит», — думал я на самом деле; но не подавал виду.
Парень сидел на кровати — на боковой планке, чтоб глубоко не провалиться; согнулся, бордовый свитер, и разглядывал ногти.
— А зря мы ушли. Мы бы ее вытащили, — вдруг сказал он. — Это все тут… запросто.
Он не поднимал головы.
Я поразился тому, чему поражался в жизни не раз: несоответствию людских состояний душевных…
Мне казалось, я так много пережил за эти минуты, что продолжение возможно лишь под напором мощных душевных сил, под гнетом неслыханных обстоятельств; но сидит же рядом человек, который готов к продолжению просто — от нечего делать, из самолюбия, из сочувствия и по доброй воле.