До Берлина - 896 километров
Шрифт:
Да, ему было что вспоминать, полководцу Ивану Коневу, сыну крестьянина-бедняка из Вологодской губернии, солдату первой мировой войны, одному из старейших армейских большевиков.
А тут за беседой вдруг припомнились мне давние его слова, сказанные в моих родных тверских краях, в заснеженной избе, заметенной до самых оконниц. Он, тогда еще генерал-полковник, командующий молодым Калининским фронтом, только что закончил диктовать мне статью об освобождении моего родного города Калинина, первого из освобожденных областных городов. Это в сущности и было нашим первым знакомством. И очень понравился мне тогда немногословный суровый, сравнительно молодой еще генерал. Мелькнула мысль написать о нем очерк. Я тут же сообщил ему эту свою, признаюсь, не очень зрелую мысль.
— Глупости, — резко прервал он меня. — Кто о живых военачальниках во время войны пишет?.. Вот возьмем Берлин, кончим войну, пожалуйста, если к тому времени живы останемся. Пишите сколько угодно. А сейчас кому это надо?
Я прикинул тогда расстояние от Калинина до Берлина. Да, далековато. Но мысль об этом будущем очерке не оставлял всю войну, как и мечту дать когда-нибудь корреспонденцию о взятии столицы нацизма. И вот теперь я напомнил командующему о разговоре, состоявшемся у нас, на Верхней Волге.
— Как, теперь можно?
— Если считаете нужным, напишите, — сказал он, явно отводя разговор от этой темы. И принялся рассказывать о том, как он, комиссар стрелковой дивизии, ехал вместе с другим комиссаром, партизанским комиссаром Александром Фадеевым, по лесной кличке Булыга, в одном вагоне, в одном купе из Читы в Москву на Х съезд партии. И как они оба, подружившись в длинной дороге, два молодых человека с едва пробивающимися усами, но уже имеющие большой опыт гражданской войны, прибыв на съезд, сразу же отправились со многими другими делегатами и Питер на подавление Кронштадтского мятежа.
Обычно скупой на слова, привыкший точно, лаконично выражать мысли, Конев неторопливо вспоминал о том, как в Питере перед штурмом разошлись их пути с Фадеевым: Конев, как артиллерист, ушел командовать батареей на знаменитый в ту пору Лисий Нос, а Фадеев с пехотинцами отправился по льду на крепостные редуты. И как потом вместе с другими делегатами они, вернувшись после победы в Москву на съезд, слушали доклад Владимира Ильича, который повторил этот доклад специально для тех, кто выезжал на штурм Кронштадта.
Все это было интересно, и по репортерской своей привычке я достал из планшета блокнот. Но тут произошло мгновенное преображение. Рассказ оборвался короткой фразой:
— …Вот так мы с Фадеевым и повоевали. — Огоньки в голубых глазах затухли. Передо мной опять сидел собранный, сосредоточенный, точно бы застегнутый на все пуговицы полководец.
— Так как же насчет очерка?
— Ладно, потом, потом… Вы же еще вернетесь к нам в Центральную группу войск? Вот тогда и поговорим [10] .
10
Несколько месяцев спустя, уже в Австрии, такой разговор действительно состоялся, и результатом этого разговора стал очерк "Маршал-солдат".
Прощание происходит как бы в два этапа. Сначала он жмет руку и официальным голосом произносит:
— Благодарю за службу.
Потом обнимаемся, и уже другим, дружеским голосом произносятся слова:
— Ну, до свидания, мой старый боевой друг.
Сказал и будто орденом наградил. Недешево стоит такое в устах этого сдержанного маршала-солдата.
А и нашем поповском домике, исполняющем сейчас обязанности пресс-резиденции, прощаться не с кем. Он почти пуст, этот уютный домик, где в последний месяц написано столько корреспонденций для разных газет. Корреспондентская братия, не привыкшая к буколической тишине цветущих садов, в поисках материалов разлетелась по странам освобожденной Европы. Звездовцы — тихий, деликатный Миша Зотов и огромный, громозвучный Фаддей Бубеннов, отправились в Прагу. Наш мудрец, автор многих шуток и розыгрышей Виктор Полторацкий с фоторепортером Андрюшей Новиковым, кажется, путешествует по Австрии, а может быть, уже махнул во Львов посмотреть на свое пустое и разграбленное пепелище на тихой улице с поэтическим названием "улица Листопада" и положить цветы на могиле Павла
Впрочем, и с ним не приходится прощаться.
— До Берлина я уж, так и быть, вас провожу. Все-таки как-никак теперь родственники, — говорит он, намекая на то, что жена его стала моей кумой. — Только, Петрович, уговор — больше шестидесяти километров не давать.
— Яволь, герр майор, — отвечает Петрович, вытягиваясь и звонко стукая каблуками на немецкий манер. И, открывая перед Шабановым дверцу «бьюика», приглашает: — Битте дритте.
Надо сказать, во время наших скитаний по Европам Петрович обнаружил удивительный лингвистический дар. Не зная по существу ни одного иностранного языка, он ухитряется каким-то неведомым образом объясняться и с поляками, и с чехами, и с немцами. Часто для таких объяснений служит ему лишь одно слово, но при его предприимчивости и хитром уме оно дает ему возможность вести целые диалоги с местным населением. При объяснении с немцами у него таким словом является «зо». Произнося его в разных интонациях, он употребляет его в как выражение согласия, и как вопрос, и как "я все понял", и как "ну, мол, а что дальше?". Такую же многообразную нагрузку несло у него в Польше слово «так», Ну, а в Праге за один день он подцепил слово «ано» и также ловко оперировал им. «Ано» — согласие, «Ано» — вопрос. "Ано, ано" — "ну что дальше?". И так далее.
Впрочем, этими однозначными восклицаниями он не довольствовался. Прощаясь в городке Соколуве с искусительницей Чесночихой, он поразил очаровательную папа Ядзю такой шляхетской фразой: "Пада мдо нужек шановней пани, целую ренчики", что нам перевели как "Падаю в ножки прекрасной госпожи, целую ручки". А в Германии он сочинил даже сложную пословицу на русском и немецком языке, пословицу, ставшую популярной в водительском мире: "Лучше три раза рехц, чем один цурюк", что в переводе с русско-немецкого должно было означать: "Лучше три раза повернуть направо, чем возвращаться назад". Ну, а когда он произносит свое "битте дритте", это звучит у него и как приглашение и как "пожалуйста".
В оккупированном Берлине
Итак, мы взяли курс на Берлин. Рейхсавтобан, ведущий из Дрездена в столицу Германии, пожалуй, самое лучшее шоссе из всех, какие нам доводилось видеть в этой стране отличных дорог. Как и шоссе в Силезии, о котором я уже писал, автобан этот двухпутный, разделенный посредине зеленой полосой. Он будто бы ударом сабли рассекает поля, леса. Сам же он от начала и до конца не пересекается, и все поперечные дороги перескакивают через него по бетонным виадукам. Бушевавшие здесь сражения не очень его повредили. Гитлеровцам при отступлении лишь кое-где удалось взорвать эти виадуки или само полотно. Но саперы уже разобрали завалы, засыпали воронки, и, после того как мы миновали Дрезден и щеголеватая регулировщица отсалютовала нам на его окраине своими флажками, машины будто по воздуху полетели.
Ехали, философствуя с Борзенко о том, как быстро равнодушная к человеческим бедам и потрясениям природа прячет следы войны. День раннего лета был просто прекрасен. И разве что взорванные виадуки да рубчатые следы, оставленные на асфальте пронесшимися по этим дорогам танковыми армадами, напоминали о войне.
Да еще люди, в одиночку и группами бредущие по обочинам, тащившие на себе рюкзаки с добром, катившие увешанные узлами велосипеды и детские коляски, люди, прицепившие на груди бумажные флажки своих государств — Франции, Бельгии, Польши, Голландии, напоминали о том, что взбудораженная войной Европа еще не устоялась, что не все в ней встало на свои места.