До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове

Метельский Георгий Васильевич

Все это Подбельский выпалил с ходу.

— Вадим Папиевич, — Фиолетов улыбнулся в ответ, — ты так горячишься, будто я только и делал, что возражал тебе с пеной у рта.

— Так, значит, ты со мной согласен?

— При одном условии. Если мы сможем гарантировать удачу. Если побег сорвется, Гольдберга посадят в тюрьму и там ему будет во сто крат хуже, чем здесь.

— У этого чудака я отобрал письмо, которое он хотел послать знакомому в Симферополь. Вот послушай… — Подбельский вынул из кармана листок бумаги. — «Здравствуй, дорогой Адольф. Положение мое ужасно. Пожалуйста, спаси, иначе

я погиб. Я могу в этих днях умереть. Постарайся всеми силами достать денег, чтобы я мог поскорее уехать отсюда…» Как вам нравится эта откровенность? «Я тебя прошу еще раз, умоляю со слезами, я тебя никогда не забуду. Ведь у тебя так много знакомых, можно сделать сбор в пользу меня. Сделай все, чтобы я мог уехать, иначе я пропал. Неужели я должен погибнуть из-за каких-нибудь восьмидесяти рублей, ведь это не так трудно достать. Я не знаю, кто есть в Симферополе из моих старых друзей, я бы сам их попросил, но ведь ты знаешь… Прислать деньги можно на адрес: Яренск, политическому ссыльному Гольдбергу. Кланяйся Соне и детям. Михаил».

— Да, письмецо будто специально написано для полиции, — сказал Фиолетов.

— Я слышал, что есть распоряжение Хвостова контролировать всю переписку ссыльных.

— Хорошо, что ты взял это письмо.

— У него не было конверта, а я сказал, что иду на почту… Так что будем делать с Гольдбергом?

— Надо готовить побег. Паспорт. Деньги. Адреса…

— Деньги соберем. Адрес даст Киселев. Паспортную книжку поможет достать Елизавета Петровна.

Учительница женской прогимназии Елизавета Петровна Титова жила вместе со своей сестрой Валентиной Петровной на Третьей улице.

Комната, куда вошел Фиолетов, напоминала оранжерею, так много было в ней цветов — на подоконниках, на тумбочках, на полу в больших кадках.

— Заходите, Иван Тимофеевич… Давно вас не видела.

— Я на минутку. Дело есть, Елизавета Петровна… Вы, я знаю, в добрых отношениях с дочерью нашего малоуважаемого исправника…

— С Шурочкой? Она очень приятная девушка и, между прочим, в минувшем году принимала участие в первомайской демонстрации… Она вам нужна?

— Нужна. Но нам, Елизавета Петровна, несколько неудобно встречаться с нею, и мы хотели попросить вас…

Он запнулся, не зная, как поделикатнее выразить свою просьбу.

Титова улыбнулась.

— Смелее, Иван Тимофеевич. Так что же вы хотели от меня или от Шурочки?

— Чистый паспортный бланк.

— Хорошо, — ответила она, подумав. — Я попробую. Обещать не могу, но Шурочка сочувствует социал-демократам и не очень уважает профессию своего отца. Зайдите ко мне дня через три.

Чистую паспортную книжку Елизавета Петровна достала.

Она учила девочек в прогимназии кроме словесности еще и чистописанию и могла писать каллиграфическим почерком не хуже писаря.

— Может быть, вы и в этом нам поможете? — попросил ее Фиолетов.

— Семь бед — один ответ, — сказала Елизавета Петровна. — Диктуйте, что там у вас.

…Члены колонии ежемесячно платили членские взносы — пятнадцать копеек непривилегированные и двадцать пять привилегированные. Были пожертвования от состоятельных ссыльных. Кое-какой доход поступал от продажи литературы, от спектаклей и концертов,

которые время от времени устраивали «административные поселенцы». Из этих денег Гольдбергу выделили те восемьдесят рублей, которые он просил в письме.

Домой к нему с деньгами направили Фиолетова. Гольдберг, истощавший, осунувшийся, с прозрачным от худобы лицом, лежал на кровати.

— Готовься, Михаил. Завтра, — сказал Фиолетов. — Вот паспорт, деньги, адреса — в Вологде, в Москве, в Шавлях. Оттуда уже недалеко до границы.

— Вержболово… Я помню.

Каморка, в которой ютился Гольдберг, своим единственным окошком смотрела на заросшую травой Заднюю улицу. Наблюдавший за ним полицейский почти никогда не заходил в дом, если видел сидящего спиной к окну Гольдберга, и шел дальше, к другому ссыльному.

Завтра место Гольдберга должен занять другой человек, который тоже уткнется лицом в газету, сидя спиной к окну. Заменить на четверть часа беглеца соглашались многие, но Фиолетов остановился на самом худом из них. Решили, что Гольдберг будет с утра мозолить глаза начальству, прохаживаясь перед полицейским участком, а потом, переодевшись в женское платье, уйдет с сестрами Писаревыми в лес за ягодами.

Платье сшила Ольга. Гольдберг примерил его, повязал голову платком, надел коротенькие сапожки (без сапог в лес не ходили, боялись гадюк) и, по крайней мере издали, стал похож на служанку из купеческого дома.

— Хорош, — одобрил Подбельский. — Родная матушка не узнает.

Сестры Писаревы в соломенных шляпках с полями, беззаботно щебеча друг с дружкой, вышли из дому и направились по дороге к лесу. На соседней улице к ним присоединились учительницы Титовы, тоже с берестяными кузовками в руках, а у выхода из города их поджидал переодетый Гольдберг. Он незаметно затесался в компанию женщин, продолжавших как ни в чем не бывало разговаривать между собой.

В лесу их встретил Подбельский. Он сразу же увел Гольдберга в сторону Кижмолы. По этой речке сплавляли плоты и, хотя и редко, ходили баржи и маленькие пароходы. Речка была своенравная, быстрая, и мутные воды, которые она несла, местные жители называли «несчастными».

Они шли довольно долго, продираясь через заросли, без дороги, пока не добрались до условного места, где их поджидал Фиолетов. Низина заросла черной ольхой. Под ногами хлюпала вода, и в воздухе, звеня, висели злые комариные тучи.

— Наконец-то. Я уж думал, что случилось. — Фиолетов облегченно вздохнул.

В камышах стояла лодка, на которой он должен был подвезти Гольдберга к какому-нибудь попутному судну.

— Пожалуй, «девушке» пора переодеться, — вовремя вспомнил Подбельский.

Началось долгое, томительное ожидание. Не было видно ни лодки, ни плота, только горланили прожорливые чайки да проносились чуть видные в толще воды пудовые семги. Рыбы много — стерлядь, лещи, нельма, сиги, семга, а в озерах караси, и ссыльные ловили рыбу, добавляя ее к продуктам, которые они могли купить на свои нищенские «кормовые».

В разгаре были белые ночи, и солнце поздно начинало клониться к западу. Подошло время, когда ссыльным полагалось находиться на вечерней проверке, а на реке по-прежнему не было видно ни одного суденышка, ни одного плота.