До последней крови
Шрифт:
— В Варшаве мы боролись с любым буржуазным правительством, но ведь здесь была армия, целая организация помощи, лелеяли надежду сотни тысяч человек, судьба которых…
— Странно слышать это от тебя, ведь ты же сам заявлял, что только мы способны…
— Конечно. А не испытываешь ли ты иногда страх, не боишься?
— Чего?
— Так все просто, ясно, очевидно?
— Коммунисты…
— Оставим на время великие слова. Мы находимся в самом начале. Что нас ждет? Сумеем ли мы вселить надежду в разочарованных и жаждущих людей, создать у них образ Польши,
— И ты еще сомневаешься! О какой специфике ты говоришь?
Тадеуш не ответил, лишь нехотя пожал плечами.
— Давайте быть поскромнее, — вдруг вмешалась Ванда, — скромнее думать о нашей роли. Не забывайте о Польше.
Янка не принимала участия в дискуссии, читала письма, старательно укладывала и сортировала их.
— А вот тебе и неприятности, — сказала она, обращаясь к Ванде. — Ты помнишь Вирского?
— Помню. В тридцать седьмом году получил восемь лет тюрьмы.
— Теперь сидит в Ташкенте, польский военный суд приговорил его к пяти годам за агитацию среди солдат армии Андерса, и, в соответствии с соглашением, сидит в советской тюрьме, и его не хотят выпускать…
— Дай мне это письмо, попробую что-нибудь сделать.
— У тебя уже было столько таких дел…
С Рашеньским Ванда и Тадеуш встретились в «Гранд-отеле». Нашли столик — в обеденное время это было сделать легче, чем вечером, — за колонной, в глубине зала. Официант обслуживал безупречно. Ванда совсем не обращала внимания на еду, а Тадеуш выбирал блюда долго и старательно, зал оглядывал нехотя и без всякого интереса.
— Не люблю я эту забегаловку. И был-то здесь всего раз и с удовольствием никогда бы сюда не приходил. Непонятно, зачем было предлагать встретиться здесь. Кому нужна эта демонстрация?
— Нейтральная земля, — рассмеялся Рашеньский.
— А не будет у вас из-за этого неприятностей?
— У меня и без того их всегда достаточно.
— Мы читали, — сказала Ванда, — ваши репортажи из России. Написаны честно. В ваших статьях о польско-советских отношениях было также много правильных идей.
— Спасибо. Редко доводится слышать похвалу, а если и случается такое, то это меня больше всего и беспокоит. Могу, впрочем, ответить вам тем же — читал все номера «Новых горизонтов» и поэтому просил встретиться с вами. Там столько идей, от которых голова может пойти кругом. Вы понимаете, что значит перечеркнуть пятьсот лет истории Польши? — Он обращался к Ванде. — Я пытался представить себе Польшу, простирающуюся, скажем, от Щецина до Буга. Согласятся ли с этим поляки, разве можно сделать такой поворот в психологии людей?
— Но он необходим, — сказал Тадеуш.
— Я знаю: мы не можем воевать на два фронта, соглашение с Россией нам необходимо, твердо держаться Рижского договора — явная чепуха, но не слишком ли далеко вы заходите? Как вы представляете себе Польшу, каковы ваши концепции?
— Мы стоим за демократическую Польшу, — вмешалась Ванда, — которая сама решает свою судьбу,
— Это все одни лишь слова, — прервал ее Рашеньский. — А вы скажите тем людям, что в армии, тем, с Волыни, Подолии, Вильно, что они не смогут вернуться к себе домой…
— Надо иметь мужество сказать об этом, — заявила Ванда, — они должны понять. Нет счастья в доме, построенном на чужой земле.
— А мы и не говорим, что это легко, — добавил Тадеуш.
Рашеньский глядел на них с огромным напряжением. Официант наполнил рюмки.
— Не исключено, — буркнул журналист, — что я сижу с министрами будущей Польши.
— Все шутите, — улыбнулся Тадеуш.
— Как вы оцениваете нынешний тупик в польско-советских отношениях?
Ванда пожала плечами.
— Ваше правительство оказалось неспособным реализовать договор. Уход армии — это несчастье для всех оставшихся здесь поляков.
— Тогда кто? — спросил Рашеньский. Наступила тишина.
— Ну кто же тогда возьмет на себя все это? — повторил он. — Вы считаете, что наступило ваше время. У вас достаточно смелости?
— Не только у нас. — Ванда повернулась в сторону Рашенъского. — Но и у таких, как вы, понимающих ситуацию.
— Не знаю, понимаю ли я, почему должно было так случиться, и мог бы я вам поверить.
— Необходимо самому во всем убедиться, — улыбнулась она.
— Естественно, потому что для вас история будет проще: Андерс предал…
— А разве не предал?! — возмутилась Ванда. — Не предал союзника, польские интересы, поляков в России?
— Вы все упрощаете.
— Иногда упрощаем сознательно, — подчеркнуто заявил Тадеуш. — Потому что мы хотим простой вещи: вернуться в Польшу, ведя совместную борьбу с врагом.
— И возродить Польшу Кривоустого? Не окажется ли Кривоустый под чужим началом?
— Эта боязнь, — произнесла Ванда, — является следствием давних предубеждений и комплексов. Кому нужен Кривоустый, лишенный силы, веры, свободы? Он не мог бы даже поднять меча.
— Комплексы имеются с обеих сторон.
— Вы, между прочим, уже писали об этом, — добавила Ванда, — и правильнее всего как раз о комплексах.
— Оставим их в покое, — сказал Рашеньский, — давайте поговорим о чем-нибудь конкретном. Представьте себе, что Красная Армия освобождает Польшу. Что в это время может произойти? Какие у вас шансы заручиться поддержкой в Польше?
— В Польше создана партия.
— Слышал. Но ведь у этой партии нет шансов взять власть в свои руки.
— Если она сплотит вокруг себя…
— Это все слова, пани Ванда. Как можно реализовать программу того, что вы называете далеко идущими демократическими переменами? Как вы себе представляете перенос Польши, именно перенос на несколько сот километров…
— А если это окажется единственной программой, позволяющей независимое существование страны?
— Значит, ситуация без альтернативы? Хотите поставить Польшу в такое положение, когда у власти будете только вы, и никто больше? Без согласия самого народа этого не удастся сделать.