До свидания, мальчики!
Шрифт:
Алеша Переверзев был секретарем городского комитета комсомола. Мы хорошо знали Алешу: три года назад он окончил нашу школу. Он был хорошим оратором. Он вообще был дельным парнем, но оратором он был особенным. Он мог произнести речь по любому поводу. Например, я отлично помнил его речь о вреде сусликов. Он произнес ее в девятом классе, когда вся школа готовилась выступить против них в поход. Он открыл нам глаза на паразитическую жизнь сусликов – этих коварных врагов молодых колхозов и советской власти. Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, Алешина речь против сусликов решила его судьбу: на собрании был секретарь горкома партии, и речь ему очень понравилась.
В коридор вышел Сашка.
– Зачем
– С таким же успехом я могу спросить об этом тебя.
– Хорошенькое дело! Ничего себе секретаря терпели: он не знает, зачем его вызывает начальство.
Витька тоже вышел в коридор и теперь стоял рядом с нами.
– Может, опять субботник на стадионе? – спросил он.
– Во время экзаменов? Надеюсь, такое не придет в голову даже Алеше. – Сашка снова подозрительно посмотрел на меня.
– Зачем гадать? Пойдем и узнаем. Кстати, очень хочется пить. Я выпью ведро.
– Чистой? – спросил Сашка.
– Чистую будешь ты пить. Мне больше нравится с сиропом.
В оконном стекле переливалось синее море и плыли белые облака. От окна к двери тянулась широкая полоса солнца. Письменный стол и солнце отделяли нас от Алеши. Когда ветер шевелил створку окна, солнце скользило по полу, ложилось на угол стола и на наши ноги с поднятыми коленями: мы сидели на низком клеенчатом диване с продавленными пружинами. На диване еще сидел Павел Баулин – матрос из порта, старше нас года на три. Мы были мало знакомы с этим широкоплечим парнем в брюках клеш и полосатой тельняшке и знали его только как местную знаменитость: Павел был чемпионом Крыма по боксу. Мы сидели и слушали сначала военкома, теперь Алешу.
Алеша нагнулся над столом, и ладони его упирались в обтянутую зеленым сукном крышку.
– Вы поняли, что сказал военком? – спросил Алеша. Как всякий хороший оратор, Алеша предполагал худшее: он не доверял нашей сообразительности. А может быть, ему казались неубедительными слова военкома, сухие и лаконичные. Военком сидел в прохладной тени, положив локоть на край стола, и пристально разглядывал носки сапог. – Речь идет о большой чести, – сказал Алеша, – о великом доверии, которые партия и комсомол готовы оказать вам, мальчишкам, еще не сдавшим экзаменов за среднюю школу.
Алеша замолчал. Он внимательно вглядывался в наши лица, пытаясь угадать, что происходит у нас в душе. Для этого не нужно было особенной проницательности: мы изо всех сил старались казаться серьезными, но все равно не могли сдержать самодовольные улыбки и скрыть возбужденный блеск глаз. Проще всего было Сашке: ему не надо было притворяться. Серьезным Сашку никто не видел от рождения, а его выпуклые глаза блестели всегда. Сашка сидел слева от меня, выставив вперед свой горбатый нос и острый подбородок. Другое дело – Витька. Он толкнул меня в бок локтем. Я оглянулся. Он сидел между мной и Баулиным и толкнул меня случайно: я это понял по его лицу. Витька смотрел на Алешу и улыбался открытым ртом. Это по наивности. Витька был очень наивный. Сколько Сашка его ни воспитывал – ничего не получалось.
– Вы стоите на пороге большой жизни, – говорил Алеша. – Комсомольская организация города предлагает вам начать свой самостоятельный путь там, где вы принесете больше пользы делу партии. – Алеша разошелся, как будто выступал на городском митинге. – Мы не собираемся экспортировать революцию. Но за рубежом враги мечтают о реставрации в нашей стране старых порядков. Они готовятся напасть на нас. И вот тогда вы поведете войска первого в мире рабоче-крестьянского государства. В армию все больше призывают юношей со средним образованием. Старые командные кадры, опытные в военном деле,
Легко сказать – подумайте! Алеша просил нас о том, на что мы совершенно не были способны в эту минуту.
– Теперь вы знаете, зачем мы вас пригласили. Слово за вами, – сказал Алеша обычным, неораторским голосом. Он сел на старинный стул с высокой резной спинкой. Стул этот был такой старый, что его давно стоило выбросить. Я думаю, Алеша этого не делал из-за спинки: другого стула с такой спинкой не было во всем городе. – Наверху ваши кандидатуры согласованы, – как бы между прочим сообщил Алеша и показал большим пальцем на потолок. Мы поняли, что значит «наверху»: как раз над нами был кабинет Колесникова – первого секретаря горкома партии. Алеша повернулся к военкому, спросил: – Заявления нужны сейчас?
Прежде чем ответить, военком посмотрел на нас.
– Важно согласие. Заявления напишут после экзаменов. Оценки играют не последнюю роль. Кандидаты должны иметь только отличные и хорошие оценки.
– На этот счет будьте спокойны, – сказал Алеша.
Мы не смотрели друг на друга. Как все мальчишки, мы были самого высокого мнения о своих способностях и о себе. Мы были самолюбивы и дерзки. И вдруг оказалось – имели на это право. Алеша назвал нас «лучшими из лучших», в нас нуждались партия и государство. Даже мы, привыкшие к похвалам, такого не ожидали. Военком тихо переговаривался с Алешей, и я не слышал слов. Я вообще ничего не слышал. Мне еще никогда не приходилось принимать такое важное решение. Что-то скажет теперь Инкин отец? А что скажут мама, сестры, Сергей? Но больше всего я думал об Инке и ее отце. Конечно, «думал» – не то слово: просто их лица чаще мелькали у меня в голове.
– Ждем, – сказал Алеша. – Решайте.
Мы молчали, готовые согласиться, смутно догадываясь, насколько серьезно то, чего требовали от нас, как изменится все наше будущее после короткого слова «да» и сколько беспокойства войдет в нашу жизнь.
– Предположим, я скажу «да». Приду домой, а мои папа и мама скажут «нет»?... – Это сказал Сашка. Он начал говорить сидя, но потом, взглянув на военкома, встал и загородил солнце.
– Кригер, тебе же восемнадцать лет. Вспомни, как в твои годы уходили комсомольцы на фронт. Напомни об этом своим родителям, – сказал Алеша.
Напоминать об этом Сашкиным родителям не имело смысла: они никогда не были комсомольцами и ни на какую войну не уходили. Алеша это знал не хуже Сашки. Поэтому Алеша добавил:
– Какой же ты комсомолец, если не сумеешь убедить родителей?
– Я говорю «да», – сказал Сашка. – А моих родителей мы будем убеждать вместе. – Сашка сел, как будто согнулся пополам, и полоса солнца легла на его колени.
По Сашкиному тону я понял: в согласии родителей он по-прежнему сильно сомневался. Я тоже сомневался: не в своей маме, а в Сашкиных родителях. В своей маме я был уверен. Поэтому, когда Алеша посмотрел на меня, я сказал: