До свидания там, наверху
Шрифт:
Генерал нахально издевается над ним.
Нейроны Альбера выверяют территорию, историю, настоящий момент, ситуацию. Когда генерал поднимает на него глаза, Альбер уже знает все ясно, вывод власти предержащей не становится для него сюрпризом.
– Майяр, я приму во внимание ваши боевые заслуги.
Альбер шмыгает носом. Прадель выдерживает прямое попадание. Он пошел на риск, привлек к делу генерала, это могло сработать. Если бы удалось, то он избавился бы от Альбера – неудобный свидетель. Но дело приняло неудачный оборот – мода на расстрелы прошла.
– А в семнадцатом вы, старина, неплохо проявили себя, – вновь вступает генерал. – Но тут…
Он с огорченным видом пожимает плечами. Чувствуется, что в его мозгу все смешалось. Для военного нет ничего хуже, чем конец войны. Ему, генералу Морье, приходится искать решение, ломать голову, но следует признать очевидное: несмотря на то что это явный случай дезертирства, за несколько дней до заключения Перемирия приказ о расстреле оправдать невозможно. Уже не актуально. Никто не допустит этого. Это даже приведет к противоположным результатам.
Жизнь Альбера зависит от сущей малости: его не расстреляют, потому что нынче это уже не в ходу.
– Спасибо, господин генерал! – чеканит Альбер.
Морье воспринимает эти слова фаталистически. Благодарить генерала – в прежние времена практически означало бы оскорбить его, но тут…
Проблема разрешена. Морье уныло машет рукой, какое поражение! Можете идти.
Но тут на Альбера находит. Поди знай, что его укусило. Он только что проскочил в миллиметре от расстрела, и, похоже, ему этого недостаточно.
– Я хотел бы ходатайствовать, господин генерал, – продолжает Альбер.
– В самом деле? О чем?
Забавно, но генералу по душе такой ход с ходатайством. В нем нуждаются, стало быть, он, генерал, еще зачем-то нужен. Он поднимает бровь, вопрошая и подбадривая. Лейтенант Прадель – рядом с Альбером, – кажется, напряженно выпрямляется и затвердевает, словно изменился сплав металла, из которого он отлит.
– Господин генерал, я хочу ходатайствовать о расследовании.
– Ах, вот те на! Расследование! И по какому поводу, черт побери?
Потому что хоть генерал и любит ходатайства, он терпеть не может расследований. Типичный военный.
– Это касается двух солдат.
– И что же эти солдаты?
– Они погибли, господин генерал. И было бы неплохо узнать, как именно.
Морье хмурится. Ему не нравятся подозрительные смерти. На войне нужна недвусмысленная, героическая и неопровержимая смерть, кстати, по той же причине раненых терпят, но на самом деле не любят.
– Погодите-погодите… – блеет Морье. – Прежде всего, кто эти парни?
– Рядовой Гастон Гризонье и рядовой Луи Терье. Господин генерал, мы бы хотели знать, как они умерли.
Это «мы» звучит чертовски нагло, у Альбера так вышло само собой. В конце концов, у него есть кое-что в запасе.
Морье взглядом вопрошает Праделя.
– Господин генерал, это те двое, что пропали без вести на высоте сто тринадцать, – отвечает лейтенант.
Альбер ошарашен.
Он ведь видел их на поле боя – мертвых,
– Это невозможно…
– Господи боже, вам ведь сказали, что они пропали без вести! А, Прадель? – резко бросает Морье.
– Пропали, господин генерал! Точно так.
– Так вот, – изрыгает старший по званию, – не будете же вы доставать нас этими без вести пропавшими, а?!
Это не вопрос, это приказ. Он разъярен.
– Что это еще за чушь! – ворчит Морье себе под нос. Но ему все же необходима поддержка. – А, Прадель? – вдруг спрашивает он.
Генерал берет лейтенанта в свидетели.
– Так точно, господин генерал! Не стоит доставать нас этими без вести пропавшими!
– Вот! – заключает генерал, переводя взгляд на Альбера.
Прадель тоже смотрит на Майяра. Неужто по лицу этого ублюдка ползет тень улыбки?
Альбер капитулирует. Сейчас ему хочется лишь одного: чтобы кончилась война и он поскорее вернулся в Париж. Целым-невредимым, если возможно. Он вдруг вспоминает об Эдуаре. Он быстро салютует старому хрычу (он не только не щелкнул каблуками, но едва не приложил согнутый указательный палец к виску, будто рабочий, который, закончив смену, спешит домой), избегая встретиться взглядом с лейтенантом, и вот он уже несется по коридорам, охваченный скверным предчувствием, какие могут возникнуть лишь у родителей.
Совсем запыхавшись, он с размаху распахивает дверь в палату.
Эдуар лежит в той же позе, но, заслышав шаги Альбера, он просыпается. Пальцем указывает на окно рядом с кроватью. В палате и вправду воняет так, что кружится голова. Альбер приоткрывает окно. Эдуар не отрывает от него глаз. Раненый настаивает: шире, делает знак: нет, притвори, чуть шире, Альбер, повинуясь, шире открывает створку, и когда до него доходит, в чем дело, уже слишком поздно. Эдуар пытается шевелить языком, а вместо этого издает какое-то урчание; теперь он видит себя в стекле.
Взрывом снаряда ему снесло всю нижнюю челюсть; ниже носа пустота, видны горло, гортань, нёбо и верхние зубы, ниже только месиво ярко-красной плоти, а в глубине нечто напоминающее голосовые связки, языка нет, есть лишь алое влажное отверстие пищевода…
Эдуару Перикуру двадцать три года.
Он теряет сознание.
6
На следующий день около четырех утра, когда Альбер было отвязал его, чтобы сменить простыни, Эдуар попробовал выброситься из окна. Но, вставая с постели, потерял равновесие, так как правая нога не вынесла тяжести тела, и рухнул на пол. Невероятным усилием воли он сумел подняться – он был похож на призрак. Хромая, он с трудом дотащился до окна – глаза вытаращены, руки вытянуты вперед – с воплем страдания и боли, Альбер сжал его в объятиях, тоже рыдая и гладя его по затылку. Альбер чувствовал, как в нем пробуждается материнская нежность к Эдуару. Большую часть времени Альбер пытался говорить с другом, чтобы скрасить ожидание.