Добавление к сопромату

Еременко Александр Викторович

«Дорога выходит из леса…»

2.

Дорога выходит из леса — и снова во весь разворот: еврейский погром разновесов, разнузданный теннисный корт. И снова двоичная смута у входа встает на ребро, бетоном и астмой раздуто огромное горло метро. Налево пойдешь — как нагайка, огреет сквозняк новостей. Направо — опять контрогайка срезает резьбу до костей. Я вычерпал душу до глины, до темных астральных пружин, чтоб вычислить две половины и выйти один на один с таким оголтелым китайцем, что, сколько уже ни крути, не вычерпать, как ни пытайся, блестящую стрелку в груди. Не

выправить пьяного жеста, включенного, как метроном, не сдвинуться с этого места, чтоб мне провалиться на нем!

Добавление к сопромату

Чтобы одной пулей погасить две свечи, нужно последние расположить так, чтобы прямая линия, соединяющая мушку с прорезью планки прицеливания, одновременно проходила бы и через центры обеих мишеней. В этом случае, произведя выстрел, можно погасить обе свечи при условии, что пуля не расплющится о пламя первой.

«Печатными буквами пишут доносы»…

«Печатными буквами пишут доносы»… Закрою глаза и к утру успокоюсь, что все-таки смог этот мальчик курносый назад отразить громыхающий конус. Сгоревшие в танках вдыхают цветы. Владелец тарана глядит с этикеток. По паркам культуры стада статуэток куда-то бредут, раздвигая кусты. О как я люблю этот гипсовый шок и запрограммированное уродство, где гладкого взгляда пустой лепесток гвоздем проковырен для пущего сходства. Люблю этих мыслей железобетон и эту глобальную архитектуру, которую можно лишь спьяну иль сдуру принять за ракету или за трон. В ней только животный болезненный страх гнездится в гранитной химере размаха, где словно титана распахнутый пах, дымится ущелье отвесного мрака. …Наверное смог, если там, где делить положено на два больничное слово, я смог, отделяя одно от другого, одно от другого совсем отделить. Дай Бог нам здоровья до смерти дожить, до старости длинной, до длинного слова, легко ковыляя от слова до слова, дай Бог нам здоровья до смерти дожить.

«Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема…»

Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема, шелестит по краям и приходит в негодность листва. Вдоль дороги пустой провисает неслышная лемма телеграфных прямых, от которых болит голова. Разрушается воздух, нарушаются длинные связи между контуром и неудавшимся смыслом цветка, и сама под себя наугад заползает река, а потом шелестит, и они совпадают по фазе. Электрический ветер завязан пустыми узлами, и на красной земле, если срезать поверхностный слой, корабельные сосны привинчены снизу болтами с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой. И как только в окне два ряда отштампованных елок пролетят, я увижу: у речки на правом боку в непролазной грязи шевелится рабочий поселок и кирпичный заводик с малюсенькой дыркой в боку… Что с того, что я не был здесь целых одиннадцать лет? За дорогой осенний лесок так же чист и подробен. В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин у ночного костра мне отлил из свинца пистолет. Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване, там невеста моя на пустом табурете сидит. Там бредет моя мать то по грудь, то по пояс в тумане, и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит. Я там умер вчера, и до ужаса слышно мне было, как по твердой дороге рабочая лошадь прошла, и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила, лошадиная сила вращалась, как бензопила.

«Туда, где роща корабельная…»

Туда, где роща корабельная лежит и смотрит, как живая, выходит девочка дебильная, по желтой насыпи гуляет. Ее, для глаза незаметная, непреднамеренно хипповая, свисает сумка с инструментами, в которой дрель, уже не новая. И вот, как будто полоумная (хотя вообще она — дебильная) она по болтикам поломанным проводит стершимся напильником. Чего ты ищешь в окружающем металлоломе, как приматая, ключи вытаскиваешь ржавые, лопатой бьешь по трансформатору? Ей очень трудно нагибаться, она к болту на 28 подносит

ключ на 18, хотя никто ее не просит. Ее такое время косит, в нее вошли такие бесы… Она обед с собой приносит, а то и вовсе без обеда. Вокруг нее свистит природа и электрические приводы. Она имеет два привода за кражу дросселя и провода. Ее один грызет вопрос, она не хочет раздвоиться — то в стрелку может превратиться, то в маневровый паровоз. Ее мы видим здесь и там, и, никакая не лазутчица, она шагает по путям, она всю жизнь готова мучиться, но не допустит, чтоб навек в осадок выпали, как сода, непросвещенная природа и возмущенный человек!

«Когда совпав с отверстиями гроз…»

Когда совпав с отверстиями гроз, заклинят междометия воды и белые тяжелые сады вращаются, как жидкий паровоз, замкните схему пачкой папирос, где «Беломор» похож на амперметр… О, как равновелик и перламутров на небесах начавшийся митоз! Я говорю, что я затем и рос и нажимал на смутные педали, чтоб наконец свинтил свои детали сей влажный сад в одну из нужных поз.

«Когда наугад расщепляется код…»

Когда наугад расщепляется код, как, сдвоившись над моментальным проходом, мучительно гений плывет над народом к табличке с мигающей надписью «вход». Любые системы вмещаются в код. Большие участки кодируют с ходу. Ночной механизмик свистит за комодом — и в белой душе расцветает диод. Вот маленький сад, а за ним — огород. Как сильно с периодом около года взлетала черемуха за огородом, большая и белая, как водород!

Из цикла «Лицом к природе»

1.

Цветы не пахнут. Пахнет самосвал. Два трактора буксуют на дороге. Четыре агронома, свесив ноги, сидят на стульях около реки. Сидят и смотрят вдаль из-под руки туда, где жар закатов остывает. И восемь рыбок медленно всплывают внизу, как телефонные звонки. Они зажарят мясо — и съедят. Задвинут речь, и свалит их зевота. Потом внезапно вспомнят, что суббота, и спиннинги над ними засвистят. К ним подойдет, расталкивая плес, гофрированный гад из мезозоя, он без сапог, на нем пальто чужое, он весь — как бронепоезд без колес. В лесах же, где оставлен был зазор для наугад блуждающего взора, попрет вовсю естественный отбор, но в сторону отсутствия отбора. Как хорошо в корпускулярный хлам уйти с башкой, вращаясь, как Коперник, и, наступив с размаху в муравейник, провозгласить: — Природа есть не храм! Московский лес игрушечно кипит. В нем зайцы мрут и плавают министры. А он стоит, промытый, как транзистор, и щелкает, и дышит, и свистит…

2.

Сама в себе развешана природа, на холмах экспонируют холмы своих холмов округлости, где мы гуляем в котелках и с веерами, мужчины в брюках, дамы с топорами, собачки с автоматиками и небритый Марк в рубашке из бензина. За деньги можно, вынимая рук пустые клешни из вечерних брюк, смотреть, как развивается природа: налево лес, направо вытрезвитель, а прямо — речка в собственном соку и пароход, похожий на клюку, а паровоз над ними, как числитель. Прекрасен лес и в лесе человек! Я так люблю варенье из малины, по тропкам послоняться и набрать для интересу пучеглазых шишек и возвратиться к ужину домой… А загорится — бомбами потушим!

«В густых металлургических лесах…»

В густых металлургических лесах, где шел процесс созданья хлорофилла, сорвался лист. Уж осень наступила в густых металлургических лесах. Там до весны завязли в небесах и бензовоз, и мушка дрозофила. Их жмет по равнодействующей сила, они застряли в сплющенных часах. Последний филин сломан и распилен и, кнопкой канцелярскою пришпилен к осенней ветке книзу головой, висит и размышляет головой, зачем в него с такой ужасной силой вмонтирован бинокль полевой?