Доброе лицо зла
Шрифт:
Вот он себя и закрасил.
На душе, словно ножом по тарелке, скребли такие сердитые кошки, что хоть в петлю полезай! Хотя, казалось бы, с какой стати?! Сегодня по крайней мере все прошло как по маслу. Но успокоить себя не удавалось: чутье на приближающиеся неприятности у Сергея было редкостное, любой корабельной крысе обзавидоваться. Сейчас его внутренний голос прямо-таки надрывался: «Опасность!!! Спасайся, дубина, сматывайся, уноси ноги! Пока не поздно…»
Только куда смотаешься? Не поздно? Как сказать… Кроме того, человека, на встречу с которым спешил Сергей, он попросту боялся. Там, впереди, это еще бабка надвое сказала, как дело обернется. Всегда оставалась надежда на столь любимый народом «авось» да на кривую, которая вывезет.
Пугачев расплатился с таксистом и оказался на улице Камчатской. Было уже начало двенадцатого.
Окраина оказалась весьма оживленной. Витрины магазинов и магазинчиков, вывески многочисленных лавчонок, ресторанов, баров, кафе, ночных клубов, аляповатая реклама – все это заливало Камчатскую улицу ярким светом. К нему присоединялось мелькание фар быстрого потока автомобилей. Темнота не могла победить многоцветья огней, разрывающих ночь в клочки. А вот в переулке, который Сергей отыскал-таки наконец, было значительно темнее и тише. Здесь уже чувствовалась близость старого московского кладбища и парка «Лосиный остров».
Последняя июньская ночь предвещала назавтра жаркий день. Черный бархат небосвода оставался чист – ни облачка, ни тучки. И полное безветрие, хоть бы один листочек шелохнулся. Оконные стекла отражали мерцание звезд и яркий серебряный свет летней луны. Луна, цвета надраенной меди, словно воздушный шар, заполненный светящимся газом, медленно всплывала к зениту с юга, делаясь все меньше и ярче. А совсем низко над западной стороной горизонта светился тусклым свинцовым блеском Юпитер.
Вновь, как полтора суток тому назад, когда он проснулся от нестерпимой жути ночного кошмара, смотреть на мирную картину ночного неба было почему-то страшно до ознобных мурашек по коже. Пугачев потряс головой, отгоняя наваждение, посмотрел на часы. Нет, он не опаздывал. Почти. Теперь перейти переулок наискосок, свернуть под арку направо.
Перед Сергеем открылся большущий проходной двор, замусоренный и запущенный, с громадной непросыхающей лужей в центре и помойными баками, рядом с которыми громоздились кучи отбросов. В них рылись худые облезлые кошки. Лужа была подернута радужной пленкой пролитого машинного масла. Такое и двором-то назвать язык не повернется, пустырь, он пустырь и есть, другого слова не подберешь. Надо же, подумал Пугачев, и в Москве сохранились такие «уютные» трущобные уголки… Что, до дальних городских окраин у Лужкова с командой руки не доходят? И почему встреча назначена здесь?
В глубине двора стоял нужный ему двухэтажный дом, обнесенный невысоким штакетником. У домов бывает… как бы поточнее выразиться?.. собственное выражение лица, у каждого свое, как у людей. Присмотритесь: такое выражение даже у стандартных шлакоблочных пятиэтажек разное, а уж про дома старинной постройки и говорить нечего! Рядом с иным домом просто постоять приятно, а от другого хочется поскорее отойти.
Этот дом глядел хмуро, подозрительно и недобро. Подходить к нему не хотелось.
Или сказывалось паршивое настроение Сергея? Ох, неуютно ему было, муторно… Беспокойство продолжало кружить в нем, набирая обороты. Мучительное предчувствие: случится несчастье! Нечто крайне дурное и неотвратимое произойдет завтра… Или через неделю? Но тут Пугачев усилием воли оборвал свои раздумья, толкнул дощатую калитку и вошел в небольшой палисадник, окружавший двухэтажный дом. В палисаднике было темно, лишь окошко первого этажа бросало неяркий свет на узкую деревянную скамейку, спрятавшуюся в зарослях бузины. Человек, сидевший на скамейке, увидел подходившего Сергея, поднялся, шагнул навстречу.
– Сегодня ты почти точен, Сережа, – чуть насмешливо сказал он, протягивая руку для пожатия. – Я люблю точность! Пятнадцать минут – не опоздание. Все-таки армия научила тебя чему-то полезному, а? Ну, давай присядем рядком, поговорим ладком… Что-то вид у тебя не очень. Устало выглядишь.
– Ты бы меня еще в Люберцы вызвал, –
– Тебе и не нужно понимать. Я как-нибудь за двоих управлюсь. Но, так и быть, объясню. Здесь живет одна моя хорошая подружка, с давних еще времен, и, кроме нее, да вот теперь еще тебя, никто об этой моей, как ты изящно выразился, норке не знает. Кстати, на ближайшую неделю я предлагаю тебе поселиться именно здесь. В тесноте, да не в обиде. Напряженная неделя предстоит. Родителям что-нибудь наплетешь по телефону. Да, прямо сейчас. Особого комфорта не обещаю, но то, что здесь комфортабельнее, чем в камере ИВС, я тебе гарантирую. Словом, остаешься сегодня здесь. Это не совет, это приказ. Надеюсь, ты еще не разучился подчиняться моим приказам?
– А что, уже появилась необходимость в таких вот неординарных мерах предосторожности? – довольно агрессивно поинтересовался Пугачев, хоть голос у него предательски дрогнул. – С чего бы это?! Мы так не договаривались, Волчонок. Ты же сам говорил, что никакой опасности нет и не предвидится, что ты все просчитал. И мне старался внушить прямо-таки несокрушимую уверенность. Все прошло отлично, как и планировали, при чем тут ИВС?! Нет, я не согласен.
Ох, лукавил Пугачев! Вполне он – про себя! – допускал такое развитие событий, которое могло закончиться ИВС. Если все пойдет наперекосяк.
А пойдет ведь!
Тот, кого Сергей Пугачев называл по армейской привычке «Волчонком», тихо недобро рассмеялся, похлопал Пугачева по плечу, подмигнул:
– Да кто ж, голуба, твоего согласия спрашивать будет? Раз я сказал, значит, останешься. Я, когда нужно, умею быть на редкость убедительным, не забыл еще? Вижу, что не забыл, вот так-то оно лучше. Про то, как «все прошло отлично», ты мне сейчас расскажешь с красочными подробностями. И чтобы не было излишних недомолвок: когда я разрабатывал план операции, мне в голову не могло прийти, что в курсе дела окажется некая клиническая идиотка, втюрившаяся в тебя, как мартовская кошка. Ты мне о таком милом нюансе сам вчера спозаранку поведал, причем трясся, судя по голосу, как осиновый лист. Я, после некоторых размышлений, склонен думать, что правильно ты трясся, сердцеед хренов: нет ничего непредсказуемее влюбленной дуры, тем более если она считает, что ей предпочли другую дуру. Молчишь, Казанова доморощенный? Чья недоработка, чей прокол? Мой? Все это несколько меняет ситуацию, ты не находишь? Откуда пошла утечка, откуда твоя распрекрасная Иконникова что-то узнала? Что она, черт бы ее побрал, намерена предпринять?
– По-моему, ничего, – неуверенно сказал Пугачев, растерявшийся под градом малоприятных вопросов. Он глотнул ртом воздух. – Похоже, Машка успокоилась. Откуда узнала? Кажется, от кого-то из ребят. Или сама догадалась, вычислила, выследила… Сам ума не приложу.
– Так кажется – или «от кого-то»? – Ответная реплика прозвучала обманчиво спокойно. – Успокоилась или не до конца? Насколько много ей известно? Кстати, если «кажется», то бывалые люди рекомендуют креститься. Говорят, помогает. А чтобы прикладывать к чему-либо ум, надо его иметь.
– Я… уточню.
– Это уж непременно. Уточни. И быстрее. До завтрашнего утра. И как ты это сделаешь – мне безразлично. Хоть из штанов выпрыгивай. И вот что я тебе скажу, Сереженька. – Он испытующе посмотрел на Пугачева. – Если у тебя возникла нездоровая мысль спрыгнуть с поезда, так ты ее оставь, пока не поздно. Такие прыжки – занятие опасное, тем более когда поезд разогнался и прет на полной скорости. Обычно прыгуны ломают себе головы. В твоем случае такой печальный исход гарантирован на все сто процентов, это я тебе говорю, а я слов на ветер не бросаю. Что, я угадал? Экая у тебя физиономия стала… напряженная. Ладно, ладно, не вибрируй. Я же сугубо теоретически рассуждаю. Ты ведь надежный парень, правда? На-ка вот, закури. Это настоящий фирменный табак, не турецкая дешевка.