Добролюбов

Жданов Владимир Викторович

Подтверждение всего этого мы находим у самого Чернышевского, в его романе «Пролог», написанном гораздо позднее, в сибирской ссылке, и представляющем собой художественное воспроизведение событий зимы 1857 года, связанных с Добролюбовым.

Разумеется, роман не является буквальным изображением этих событий и не лишен известной доли вымысла. Но, зная художественную манеру Чернышевского, мы вправе предположить, что один из главных персонажей «Пролога» Левицкий — Добролюбов — и другие реальные лица, в том числе сам Чернышевский, изображены здесь с большой точностью. В особенности это Относится к обрисовке всего, что касается отношений Добролюбова к автору романа.

И вот из «Пролога» мы узнаем, что Чернышевский не просто откровенничал с полюбившимся ему студентом, но говорил с ним о самых серьезных предметах. Он доказывал своему собеседнику,

что тот должен беречь себя для большого дела, что ему не следует рисковать раньше времени, что он «еще пригодится народу». Иными словами, Чернышевский отводил ему роль народного трибуна в грядущих событиях. Мы узнаем также, какое громадное впечатление производили эти слова на Добролюбова — Левицкого: «…Я был как пьяный. Слышать от него, что я могу понадобиться народу, — можно было опьянеть». Так пишет герой романа в своем дневнике и так же, очевидно, мог бы сказать о себе его прототип — Добролюбов. Он и в самом деле так говорил, — достаточно вспомнить такие его подлинные слова: «Я… в случае нужды могу явиться сильным и свежим бойцом», — это записано в дневнике 25 января 1857 года.

В дневнике Левицкого есть и еще строки, которые должны привлечь наше внимание. Герой романа рассуждает так: «В 1830 году буря прошумела только по западной Германии; в 1848 году захватила Вену и Берлин. Судя по этому, надо думать, что в следующий раз захватит Петербург и Москву». Такой близкой казалась революционная буря, так ждали ее и автор романа и его герой, от имени которого написан «Дневник Левицкого».

Бунтарские стихи Добролюбова, призывающие к разрушению старого мира и строительству нового на его развалинах, довершают наше представление о нем как о пылком революционере. В стихотворении, озаглавленном «На смерть особы» (январь 1857 года), он радуется по поводу появления «черного ободка» в газете: это значит, что еще один из столпов старого мира покинул жизненное поприще. И поэт восклицает:

Пируй же, смерть, в моей отчизне, Все в ней отжившее рази. И знамя новой, юной жизни На грудах трупов водрузи!

Чернышевский все еще продолжал удерживать Добролюбова от активного сотрудничества в «Современнике», хотя нередко и шел на уступки. Добролюбов же все свои надежды связывал теперь только с «Современником». К концу 1856 года он уже имел основания считать себя профессиональным литератором.

В середине сентября Чернышевский передал ему свою работу для иллюстрированного альманаха, который был задуман издателем А. Т. Крыловым; надо было написать статьи о Пушкине и Державине, а времени для этого у Чернышевского не было. Кроме того, ему, очевидно, хотелось поддержать молодого литератора и нагрузить его работой, не связанной с «Современником». Добролюбов с горячностью принял заказ от Крылова. Статью о Державине он поручил Щеглову (это было еще до решительного расхождения, отмеченного в январских записях дневника), а за работу о Пушкине взялся сам.

Через две недели, точно в установленный Крыловым срок, статья была ему вручена. Она представляла собой большой популярный очерк жизни и творчества великого поэта, во многом опиравшийся на суждения Белинского. Другие авторы будущего альманаха не были столь аккуратны, и затея Крылова осуществлялась чрезвычайно медленно; книга вышла в свет только к лету 1858 года под названием «Русский иллюстрированный альманах». Статья Добролюбова была подписана здесь псевдонимом Н. Лайбов.

Некоторые страницы этой статьи кажутся нам сейчас наивными, незрелыми. Таково прежде всего обвинение Пушкина в недостатке идейности, в «легкости теоретического образования». Добролюбов, высоко ценя политическую лирику Пушкина, не умел, однако, связать его творчество с передовым общественным движением того времени — с движением декабристов.

Добролюбов чувствовал, что факты опровергают многие из тех предвзятых мнений о Пушкине, которые усердно распространяли его мнимые почитатели, те самые «современные Ноздревы», которых позднее с такой разящей силой высмеивал Салтыков-Щедрин, утверждавший, что они для видимости поклоняются Пушкину, а на самом деле охотно пригласили бы его в полицейский участок, если бы это от них зависело… Добролюбов, размышляя над Пушкиным, всячески стремился найти в нем такие черты, которые были не по душе литературным Ноздревым. Он подчеркивал его враждебное

отношение к «свету», его «настроение вечного беспокойства»; он с удовлетворением указывал на чувство гражданского самосознания, выраженное в «Памятнике», а в том факте, что Пушкин подсказал Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ», видел доказательство серьезного понимания поэтом интересов и нужд русского общества.

В своих положительных оценках молодой критик сумел найти для характеристики Пушкина сильные и свежие слова, свидетельствовавшие о проникновенном понимании его творчества, о беспредельном уважении и любви к поэту. Вот что писал в своей статье Добролюбов:

«Значение Пушкина огромно не только в истории русской литературы, но и в истории русского просвещения. Он первый приучил русскую публику читать, и в этом состоит величайшая его заслуга. В его стихах впервые сказалась нам живая русская речь, впервые открылся нам действительный русский мир. Все были очарованы, все увлечены мощными звуками этой неслыханной до тех пор поэзии… И Пушкин откликнулся на все, в чем проявлялась русская жизнь… В этом-то заключается великое значение поэзии Пушкина: она обратила мысль народа на те предметы, которые именно должны занимать его, и отвлекла от всего туманного, призрачного, болезненно-мечтательного, в чем прежде поэты находили идеал красоты и всякого совершенства…»

Трудно поверить, что человека, написавшего эти слова, обвиняли в том, будто он ненавидит Пушкина. Еще при жизни критика раздавались голоса, утверждавшие, что в лучших пушкинских стихотворениях он видит всего лишь «альбомные побрякушки». Разумеется, теперь нет нужды опровергать эти выдумки. Мысли Добролюбова о Пушкине, высказанные в его статье студенческих лет, и сегодня не потеряли своего значения, своей силы и глубины.

Ошибка Добролюбова исторически легко объяснима. В те годы вокруг Пушкина либерально-дворянской наукой было создано множество легенд, искажавших облик поэта, фальсифицировавших его наследие. Эти легенды мешали Добролюбову полностью осознать подлинный смысл творчества Пушкина. Достаточно сказать, что он принимал на веру, как нечто само собой разумеющееся, домысел о том, будто Пушкин видел в искусстве самоцель, то есть являлся поклонником теории «искусство для искусства». Достаточно напомнить, что в ту пору было распространено мнение, будто в последнее время своей жизни Пушкин, забыв тревоги молодых лет, нашел «прочное успокоение» в религии и даже «примирился» с царем, Добролюбов считал это несомненным, хотя мысль о примирении никак не вязалась с тем, что он знал о вольнолюбии, о благородстве Пушкина.

Главная же причина ошибочных суждений критика заключалась в том, что в условиях напряженной классовой борьбы конца 50-х годов он, демократ и социалист, не мог отрешиться от представления о Пушкине как о дворянском поэте, каким его пытались изобразить идеологи враждебного лагеря. В силу этого Добролюбов не мог до конца вскрыть глубоко прогрессивное содержание пушкинского творчества. Однако заслуга критика состоит в том, что в противовес реакционно-дворянской точке зрения он настойчиво стремился показать в своей статье общенациональное значение Пушкина, показать огромную его роль в истории русской культуры и литературы. И для нас сегодня существенны не слабые стороны добролюбовских суждений о Пушкине, объясняемые определенными историческими, условиями, а те страницы, в которых критик приближался к правильной точке зрения

XI. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРОПАГАНДИСТ

овый, 1857 год Добролюбов встречал у Галаховых. Он продолжал заниматься с 14-летним Алексеем и довольно часто бывал в этом доме, где его принимали гостеприимно. Однако Николай Александрович, может быть, еще острее, чем раньше, ощущал себя чужим в семье крупного петербургского чиновника и помещика. Дневниковые записи начала года пестрят критическими замечаниями по адресу С. П. Галахова и его друзей. Из этих записей видно, что Добролюбов прекрасно понимал хозяина дома и знал цену «либеральным» выходкам, которыми тот любил иногда озадачить своих гостей. Добролюбов видел достоинство Галахова уже в том, что он «хоть не говорит подлостей», как некоторые из его знакомых. «Если он и не в состоянии для правды пожертвовать тем, что имеет, то, по крайней мере, может отказаться от выгод, которые мог бы получить от подлости».