Добросельцы
Шрифт:
Глядя прямо на солнце (если вообще можно смотреть прямо на солнце), Даша заметила на фоне белого инея на тополях черные шапки вороньих гнезд. Интересно, что гнезда и под инеем черные. Потом показалась из-за деревьев острая, посеребренная инеем верхушка добросельской мельницы, тоже без крыльев. В одну грозу лишились крыльев все три мельницы в их сельсовете. Вскоре открылась глазу и Мельникова хата, можно сказать, не хата, а настоящий дом. Этим домом по одну сторону улицы и неказистой хибарой конюха Платона - по другую начинались Добросельцы. Напротив дома мельника стоял столб с электрическим фонарем. Пока у мельницы были крылья, которые на ветру довольно бойко крутились, этот
Однако вскоре после того, как гроза обломила мельнице крылья, пришел эмтээсовский монтер и обрезал провода на столбе. Теперь столб стоял здесь без всякой надобности, и как-то раз ночью мельник обзавелся здоровенной шишкой на лбу.
Случалось мельнику напиваться и позже, когда мельница уже не крутилась. Однажды даже затянул было на улице: "Ты-ы-сяча рублей..." Но тут объявилась его супруга, дородная тетка Матрена, сгребла "певца" за шкирку и прилюдно поволокла домой.
В то же время прошел осторожный слушок, что Мокрутова жена не лучше обошлась со своим Лявоном. Была она не так сильна и дородна, как тетка Матрена, ростом и весом тянула разве что на пол-Матрены, зато по злобности и упрямству не многие могли с нею тягаться. Сухонькое личико ее с лисьими глазками бороздили морщины, на которые страшно было смотреть. Даже когда она говорила что-нибудь веселое, морщины эти не разглаживались и словно таили в себе какую-то угрозу.
Боялся своей жены председатель сельсовета, хотя и считалось, что он никого во всей округе не боится. Дома, наедине с женою, Мокрут бывал совсем иным, нежели в сельсовете или на веселых встречах у мельника. Откуда Мокрутиха родом, кто ее близкие, отец с матерью, ни одна душа толком не знала: Мокрут нашел ее, будучи в партизанах.
Войдя в деревню, Даша прибавила шагу. Неловко идти на глазах у людей так, словно прогуливаешься: подумают, что тебе нечего делать. "Приехал уже отец или нет?" Была и другая забота: что делает Тимоша перед тем, как пойти в школу на вторую смену? Подленивается хлопец, часто надо заставлять его, чтобы взялся за книжку. Заиграется, бывает, а потом летит сломя голову, не сделав уроков, а главное - не поевши.
Да, хорошо бы заглянуть домой, однако и на ферме дел невпроворот. Еще, видно, и Кадрилиха сидит в силосной яме. Даша только замедлила шаг у своего двора, плотнее притворила ворота и пошла дальше. Неподалеку от конюшни ей повстречался Платон - в старом полушубке, подпоясанном веревкой. Улыбнулся приветливо, спросил, где отец.
– Скоро приедет, - ответила Даша. - Заходите.
И ей представилось, как эти два старика, два закадычных приятеля, сегодня опять допоздна будут сидеть в закутке за печью и вести свою едва слышную и мало кому понятную беседу.
V
Оставшись в сельсовете один, Лявон Мокрут какое-то время расхаживал по комнате и сосредоточенно прислушивался, как скрипят его сапоги. На ходу клонил туловище то в одну, то в другую сторону, с нажимом ставил ногу на каблук - как получится громче? И вообще:
Подойдя к столу, поставил ногу на подлокотник поповского кресла и стал рассматривать со всех сторон свой хромовый сапог. Осмотр огорчил его: союзка в трещинах, рант в одном месте выпирает. Откуда тут взяться скрипу? Посмотрел на брюки и тоже не обрадовался: хоть они и синие, и галифе, но уже блестят, как у дегтевоза. Чуть ли не с партизанских времен служат, как тут не податься?
Подумалось, что, пожалуй, и Даша все это заметила. Конечно, заметила и скорее всего посмеялась. Сама-то вон как разодета: новые валеночки, ватник по фигуре, платок теплый, клетчатый. Андреиха и та во всем новеньком ходит. Ну, не в таком, положим, как его, Мокрута, жена, однако все на ней чистое и аккуратное.
Мокрут хлопнул ладонью по голенищу, опустил ногу и горестно поморщился. Почудилось ему вдруг, что вовсе он не Мокрут и не Левка, когда-то бывший на виду у всей деревни, и тем более не председатель сельсовета. Не потому ли и Даша так иронично, с насмешкой смотрит на него? Был колхозным бригадиром в Добросельцах и то, можно сказать, пользовался большим уважением. Люди не проходили мимо на улице, как бывает теперь. В любой хате примут и уж, само собой, не выпустят с пустыми руками. На трудодни - подсчитают в конце года центнер озадков получишь, а хватало и хлеба, и сала, и вот сапожки тогда приличные справил.
Снова заходил по комнате. Под ногами как нарочно хоть бы скрипнуло. Шаг получался вялый, какой-то старческий. От этого сделалось совсем не по себе, глухая досада завладела душой.
"Вот Шулов небось в таком виде не покажется на люди. Пальто у него, правда, снизу надточено, зато сапоги новые, даже с каким-то мехом внутри. А рожу наел - засмеяться уже толком не может, щеки не дают. А что человек делает, чем голова занята? Строит себе пятистенку, чтобы потом в район перевезти, да кабанов откармливает. По колхозу у него единственная забота: вовремя послать сводку в район".
Руки Мокрута сцеплены за спиной, пальцы в движении - видно, что он возбужден. Внезапно одна рука опускается, ощупывает фонарь галифе, потом глубоко ныряет в карман. Приходится даже скособочиться, чтобы обшарить просторный и уже не раз зашивавшийся карман. Мокрут извлекает оттуда сельсоветскую печать в деревянном футлярчике и сразу веселеет, полнится радостью.
– Милая ты моя! - торжественно произносит он, держа на ладони слегка замусоленный от вечного пребывания в кармане футлярчик и нежно глядя на него. - Испугался, аж сердце екнуло, - показалось, что потерял тебя, что выпала ты через какую-нибудь прореху. Нет, не выпала, слава богу! И что бы я делал без тебя? Кормишь ты меня и поишь. Не одеваешь, правда, покамест, но будешь и одевать! Будешь! - Он поднес футлярчик чуть ли не к самому носу, подбросил на ладони, потом крепко сжал в кулаке и снова опустил в карман. Да, будет кормить, - сказал уже с полной уверенностью, - поить и одевать! Она у меня волшебница, она все умеет, и все ей по силам. И никому другому она не попадет в руки, пока сам не отдам.
Усевшись наконец в кресло и откинув голову на срез спинки, словно подставив ее для бритья, Мокрут самодовольно поводил глазами и вдруг крикнул так, что вздрогнули стены:
– Печка!
За дверью никто не отозвался, лишь погодя немного из дальней боковушки пришлепал небольшого роста паренек, хромой и до того худой и бледный, что наводил на мысль о больнице. Звали его здесь "колченогим начальником", хотя официально должность была довольно внушительной: заведующий военно-учетным столом.