Доброй ночи, мистер Холмс!
Шрифт:
Когда клетка опустела, мистер Нортон, поддавшись порыву, перевернул ее вверх дном.
– Еще один ключ к разгадке, – промолвил он, – только мне не разобрать, что здесь написано.
Я нацепила на нос пенсне и сквозь слой ржавчины прочитала выгравированное на днище имя мастера, сделавшего клетку.
– «Тайлер».
– За Типпекано и сокровище Тайлера! – хором провозгласили мы с мистером Нортоном.
Из спальни Кавендиша нам эхом отозвался Казанова.
Глава шестнадцатая
Вести из-за границы
Слова, оброненные некогда в прошлом, порой возвращаются
Вполне естественно, мисс Маттерворт, столь неожиданно разбогатев, не пожелала оставлять у себя Казанову, в своей безмерной щедрости вручив это сокровище нам.
– Мисс Хаксли, вы уже давно мечтали завести канарейку, – успокаивал меня мистер Нортон по дороге в Темпл. – Быть может, в Казанове неожиданно проснется музыкальный талант.
– Сильно в этом сомневаюсь, – содрогнувшись, ответила я.
Поскольку мне не хотелось, чтобы вопли Казановы отвлекали меня во время работы у мистера Нортона, я выбрала меньшее из зол, решив взять попугая к себе домой. Что ж, попугай, несмотря на грубый сиплый голос, умел разговаривать и теперь постоянно напоминал мне с подоконника, куда я водрузила клетку, что я всегда мечтала «завести канар-р-рейку, завести канар-р-рейку».
Признаться, я отчасти была рада его компании: мне претила мысль, что бедная птица попадет в дурные руки. Время от времени я начинала задаваться вопросом: что подумала бы Ирен о моем приобретении? Не исключено, она научила бы Казанову курить свои тонкие папиросы. Впрочем, в силу последовавших событий мне вскоре стало не до болтливого попугая.
Перелистывая свои дневники за 1886 год, я прихожу к выводу, что никто не сможет поведать о резких поворотах в судьбе Ирен Адлер лучше ее самой. Именно это она и делала в своих письмах, адресованных мне, рассказывая об основных событиях своей жизни.
В связи с этим мне хочется предоставить слово ей. Я привожу выдержки из ее писем без всяких изменений за исключением тех случаев, когда я взяла на себя смелость исправить ошибки в правописании и пунктуации. Ирен писала точно так же, как говорила и жила: умно, весело, иронично, но при этом не без огрехов. Там, где я посчитала нужным, я вставила собственные примечания.
Обстоятельства первого важного события Ирен изложила на тех страничках желтоватой пергаментной бумаги. Это письмо датировалось 21 января 1886 года:
«Здравствуй моя милая Нелл!
У меня такие потрясающие новости, что тебе лучше сесть, а не то ты упадешь. Ты прости меня за неразборчивый почерк, который тебе, владычице и повелительнице печатных машинок, наверняка кажется ужасным. В свое оправдание могу сказать, что я корплю над этим посланием в вагоне мчащегося на всех парах поезда. Должна признаться, что под перестук колес, звучащий в унисон со стуком моего беспокойного сердца, мне достаточно сложно сосредоточиться.
Возможно, тебе интересно знать, куда направляется сейчас твоя подруга-бродяжка. Вперед! Вперед, совсем как цыганка, кочующая с табором. Я еду… Боюсь, ты не одобришь моего выбора. Начнем с того, что я больше не работаю в миланском „Ла Скала“. Тамошние сопрано несколько болезненно восприняли мой недавний дебют. С чего я это взяла? Я догадалась об этом, обнаружив у себя в румянах толченое стекло. Были и другие приметы, рассказами о которых
Ну и ладно! Мне снова улыбнулась тасующая карты фортуна. Мне опять повезло. Сейчас я, как Ганнибал, перебираюсь через Альпы, однако, в отличие от него, мой слон куда больше, он черен, сделан из металла и приводится в движение силой пара. Скоро я пересеку Австрию, Моравию и Силезию! Меня ждет императорский театр в Варшаве, где я стану примадонной. Да, твоя подруга, с которой ты делила кров столько лет, наконец добилась своего! Ты просто не представляешь, как я рада. Мне хочется прыгать от восторга! У меня кончаются чернила…»
(В этом месте на бумаге расплылось несколько зеленых клякс. Вместо того чтобы залить в опустевшую ручку чернил, Ирен принялась ее трясти. – П. Х.)
«Ну вот, заправила ручку до отказа, и теперь снова все в порядке. Знаешь, Пенелопа, я сейчас чувствую себя совсем как эта ручка. Меня, как и ее, надо лишь заправить. Дайте мне роль, дайте мне музыку, и я готова трудиться круглые сутки, заливаясь соловьем.
Улыбкой фортуны я снова обязана рекомендации мистера Дворжака, которого потряс и тембр моего голоса, и моя способность быстро разучивать партии на незнакомых мне языках. Конечно же, Варшава – не Вена, и мне остается только вздыхать по роскоши и блеску австрийской столицы, городу императрицы Евгении и Франца-Иосифа. Впрочем, по-немецки говорят и в Варшаве, так что я смогу петь на нем, вместо того чтобы зубрить польский, в котором, на мой вкус, слишком много согласных звуков.
Я примадонна, и для меня это настоящая победа. Ты сама прекрасно знаешь, что тембр моего голоса некоторые по ошибке называют контральто, обрекая меня всю оставшуюся жизнь исполнять роль цыганок и преданных матерей. Другие столь же ошибочно считают, что у меня меццо-сопрано – подходящий тембр для партий женщин, по сюжету переодевающихся в мужчин. Ты знаешь, что мне не составляет труда сыграть всех этих персонажей, но меня интересуют главные роли. Одним словом, Дворжак расхвалил меня директору Императорского оперного театра, и тот пришел на мой дебют в „Ла Скала“. Вот, собственно, и все – дело в шляпе! Меня пригласили в Варшаву. Остается только выбрать репертуар, наилучшим образом подходящий моему голосу».
(Дальше в письме следует описание путешествия через Австро-Венгерскую империю. Это настоящая преисполненная восторга победная песнь, в которой практически не уделяется внимания красотам природы. В связи с этим я сочла за лучшее опустить этот рассказ, процитировав вместо него выдержку из следующего письма Ирен, в котором она повествует о жизни в Варшаве. – П. Х.)
«Варшава произвела на меня куда более сильное впечатление, чем я ожидала. Как и многие мои сограждане-американцы, я представляла Европу зеркальным отображением собственной страны: у берегов Атлантики – штаты, воплощающие в себя пик цивилизованности, а дальше, за ними, – ничего, лишь безлюдье и запустение. По правде сказать, мое путешествие на Восток будет сродни движению на Запад в Америке, где кроме песка и дикарей ничего нет.