Добрые люди и злой пес
Шрифт:
Доминик молчал. Долго молчал, так что в этом безмолвии неожиданно стало слышаться невысказанное знание. Будто не доросли собеседники его до этого знания. Будто слишком малы они еще и неразумны.
И сказали Доминику – чтобы только прервать это странное молчание:
– Знаешь ли ты, монах, что до тебя много раз останавливались у нас совершенные катары?
– Знаю, – сказал Доминик. – Ибо слышу в ваших словах отзвуки их речей.
– Мы прогнали нашего священника, монах. Он обирал нас, лгал нам, вел непотребную жизнь, а от нас требовал денег, благочестия и покорности.
Доминик
– Догадываюсь, – сказал он.
– Но совершенные – они никогда не лгут. Они ведут строгую жизнь, их тело изнурено постом, их дух возвышен постоянной молитвенной работой, в их глазах свет, их голос тих, но проникает в самую душу…
Тут говоривший осекся, ибо, сам того не желая, обрисовал облик стоявшего перед ним католического монаха.
Доминик сказал:
– Да, я встречал совершенных и говорил с ними. Многие из них действительно таковы, как ты только что сказал. Тем больше оснований сожалеть об их заблуждениях, ибо сердечное верование их бесконечно далеко от истины и уводит их в пасть ада, полную острых и ядовитых зубов.
Это были слишком смелые слова. Многие нахмурились и сжали кулаки. Но этот больной, немолодой человек бесстрашно смотрел на недовольную им толпу, один перед всеми. Пейре набрался духу и выкрикнул:
– Те совершенные творили чудеса, чтобы мы поверили их правоте!
– Расскажи, – попросил Доминик.
Пейре оглянулся на односельчан, шагнул вперед, решительно тряхнул головой и заговорил:
– Они делали много дивного и поразили нас в самое сердце, ибо прежде нам не доводилось видеть ничего подобного. Один из них взял несколько горстей муки и рассыпал по земле тонким слоем, а после ходил по ней ногами и не оставил никаких следов. Это потому, что он ступал по воздуху, а к земле не прикасался. И многие из нас были свидетелями этого чуда и потому поверили всем словам этого человека. Ведь если бы он не был свят и прав во всем, что утверждал, то ему не удалось бы совершить ничего подобного. А другой развел огонь и много раз протягивал руки сквозь пламя, и пламя не смело повредить его плоти.
Доминик слушал, и по его лицу невозможно было понять, какое впечатление производит на него рассказ Пейре.
А сельчане раздухарились, вспоминая тот день, один из самых ярких в их размеренной жизни, состоящей по преимуществу из тоскливых будней. Нечасто выпадали им такие праздники. И спросили они Доминика:
– А ты можешь ли сделать что-нибудь подобное, чтобы мы поверили тебе?
– Нет, – сказал Доминик. – Ничего подобного я сделать не могу. И потому если вы хотите спасти себя и готовы последовать моему доброму совету, вам придется поверить мне на слово.
Он порылся в своей торбе, которую носил через плечо, и вытащил лоскут пергамента, где были написаны какие-то слова.
– Есть ли среди вас обученные грамоте? – спросил он, впрочем, без особенной надежды.
Один выискался – большая редкость в селении. Доминик подозвал его к себе и передал ему лоскут. Грамотей повертел пергамент в пальцах, пытаясь разобрать слова. Не шибко-то он был грамотный и потому через минуту спросил, на Доминика щурясь:
– А что здесь написано?
– Символ
И – все. Никаких чудес, никаких доказательств. И за спиной – грозная тень Монфора, который языка провансальского не знает, художества трубадурского не ценит. Чужак, северянин, варвар, франк. Мужланам, понятное дело, трубадурское художество было ни к чему, но захватчиков не любит никто, даже мужланы.
Комок липкой грязи полетел в Доминика, шлепнулся у него ног, забрызгав подол.
– Ну вот что, – сказали ему для ясности, – убирайся, ты. Убирайся к своему хозяину, грязный пес.
Доминик смотрел на толпу внимательным взглядом и не трогался с места. Пейре стоял ближе всех к нему – красный от гнева и смущения. Доминик встретился с ним глазами, и Пейре вспыхнул.
– Уходи, – сказал он. – Уходи отсюда, монах.
Доминик пробормотал что-то еле слышно, сошел с порога церковки и ступил на дорогу. На каменистую дорогу, по которой пришел сюда и которая уводила его дальше, прочь от Монферье, на северо-восток, к Тулузе.
Еще несколько комьев земли полетели ему вслед, один размазался по спине. Доминик даже не вздрогнул.
Пейре обтер об одежду вспотевшие ладони и сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:
– Ну вот и все, избавились.
Грамотей сунул ему пергамент с символом веры, оставленный Домиником.
– На, сожги эту дрянь.
Пейре отшатнулся, как от заразы.
– Почему я?
– А кто же? – удивился грамотей. – Ведь это твоя жена привела сюда этого попа. А ты принял его под свой кров и делил с ним хлеб.
Пейре выругался, поклявшись про себя как следует проучить Мартону плеткой, чтобы впредь получше смотрела, кого привечает. Брезгливо взял лоскут и пошел домой. Мартона с покаянным видом потащилась за ним следом – знает баба, чем для нее вся эта история сейчас обернется. Вот только до дома дойдут!..
Но дома Пейре расхотелось Мартону бить. Сказал только:
– Замарались мы с тобой, жена, по самые уши. Перед всей деревней опозорились.
У Мартоны слезы показались, впору взвыть.
– Так кто же знал?.. Ведь не бывает таких католиков, чтобы от наших совершенных не отличить.
– А крест на шее у него?
– Не напоказ он его носил, под одежду крест убежал, я и не видела…
И всхлипнула.
Поглядел на нее Пейре, поглядел – скучно ему сделалось, тягомотно. Что ж теперь – навек этот проклятый монах между ними черной тенью повиснет? Ошиблась баба – так на то она и дура, чтобы ошибаться. Положено ей. И потому буркнул Пейре:
– Брось скорее в очаг эту пакость да и забудем обо всем.
Мартона огонь развела пожарче, дров подложила, а когда разгорелось, сунула в самое пекло пергамент, исписанный пришлецом. Сама же отвернулась и, выбросив неприятную историю из мыслей, взялась стряпать.
И снова был в их доме мир и покой. Потрескивали дрова, булькала на огне похлебка, пахло хлебом. Заваливаясь спать и обхватив Мартону – теплую, толстую, с пушистыми волосами – обеими руками, шепнул ей Пейре:
– А пса-то мы прогнали… хорошо как.