Добрый доктор
Шрифт:
Но тут же его лицо прояснилось:
— Так в чем же ваша дилемма?
— Ну… это очевидно. Я не знаю, что теперь делать.
— Не знаете, что делать? Вы просто обязаны сказать доктору Нгеме.
— Лоуренс, все не так-то просто. Тут нужно многое учесть.
— Например?
— Например, биографию Техого. Судьба его не баловала. Нехорошо это — взять да и…
— Он же ворует.
— Да.
— Вот единственное, что следует учитывать, Фрэнк. О прочем
Как дважды два: все сложности и противоречия сходятся в одной точке, в вершине нравственного конуса. Таков уж был Лоуренс. Для него существовали абсолютное добро и абсолютное зло, четко очерченные, непреложные истины. На основании этого принципа и надлежало действовать.
— По-моему, все куда сложнее, — произнес я с печальной удовлетворенностью.
— Сложнее? Почему?
На его лице вновь выразилось потрясение, граничащее с паникой. Он балансировал на краю обрыва, борясь с притяжением тьмы.
— Оставим эту тему. Мы с вами по-разному смотрим на жизнь.
— Но я пытаюсь понять, Фрэнк. Скажите!
— Я не знаю, как вам объяснить.
— Вы слишком добры, Фрэнк. В вас слишком много жалости.
— В любом случае это моя проблема.
Хотя разговор о Техого на том закончился, но я осознал, что перевалил свою проблему на Лоуренса. Весь вечер он сидел нахохленный, задумчивый. Я же слегка заразился буйной веселостью завсегдатаев и неплохо провел время.
Лишь на следующий день, увидев, что я швыряю в чемодан одежду, он снова заговорил о Техого.
— Вы решили… — спросил он неуверенно, — вы разобрались… что вам делать?
— Нет.
— Вам лучше что-то предпринять немедленно, а то будет поздно.
— Нет, лучше уж по-моему.
Его лицо болезненно скривилось:
— Значит, все так и будет продолжаться. Он так и будет выносить и красть, выносить и красть…
Я сел на кровать. Улыбнулся:
— Для вас это действительно важно? Здание-то, по сути, заброшено.
— Нет! То есть я хочу сказать, да, для меня это действительно важно.
— В таком случае я думаю, что человеческие чувства важнее.
Помолчав, он робко сказал:
— Знаете, я могу это взять на себя, если хотите.
— Взять на себя что?
— Заявить… о том, что произошло.
— Но вы же не очевидец.
— Да, знаю, но… должен же кто-то вмешаться. И если для вас это слишком трудно… Я тут подумал…
Он заерзал на стуле. Теперь этическая дилемма стояла перед ним одним, а я лишь наблюдал свысока за его схваткой с реальным миром.
— Ох, не знаю, — сказал я. — По-моему, так не годится.
— Фрэнк, это всего лишь идея.
— Что ж, Лоуренс, — сказал я, — посоветуйтесь со своей совестью. Сделайте то, что сочтете нужным.
Больше мы об этом вопросе не говорили, но у Лоуренса явно отлегло от сердца. И у меня тоже. Будущее выстраивалось само собой. Я не запятнал своих рук, пытаясь его вылепить. Кроме того, наш невольный заговор сблизил меня с Лоуренсом.
Он спросил:
— У вас найдется немного времени перед отъездом? Поиграем в пинг-понг?
— Э-э-э… Да, можно. Я все равно раньше вечера не двинусь. Предпочитаю ездить в темноте.
Когда мы скакали по уголку отдыха, щурясь на солнце, перекидываясь шариком, все было совсем как раньше: два приятных собеседника, хорошая компания, отменная психологическая совместимость. Мы играли до изнеможения. Отшвырнув ракетку, он плюхнулся на диван. Заправил за ухо длинную прядь волос, падавшую на глаза.
— Занеле прислала мне письмо, — объявил он.
— Это хорошо.
— Она со мной порвала. Пишет, что все кончено.
— Но я думал, у вас с ней столько планов и проектов.
— Я тоже так думал.
— Что же она пишет?
Впервые за весь день на его лице выразились неподдельные чувства. Оно содрогнулось от затаенной боли, точно от сейсмического толчка.
— Ну, знаете ли… Мы себя обманывали… У нас ничего не получалось… Слишком долго были в разлуке, не стало общего языка… — И он снова замкнулся в себе: — Обычная история. Толчет воду в ступе.
Только теперь у меня проснулась совесть. Чувство вины разлилось в моей душе, как клякса. Я отвел глаза:
— Лоуренс, я вам сочувствую. Очень жаль, что так получилось.
— Ничего, — сказал он, передернув плечами. — А знаете, вот что забавно: я не так уж сильно переживаю. Когда что-то любишь, думаешь, что без него не можешь. А потом теряешь — и оказывается, что не так уж и ценил.
— Да, иногда так бывает.
— Работа, — сказал он. — Работа — единственное, что важно.
Это было сказано от чистого сердца. Разглядывая его сверху вниз (он полулежал, я стоял), я задумался над этими словами. Он был почти бесполым существом; единственной подлинной страстью для него была работа. Но для меня работа никогда не значила так много; я считал ее одной из разновидностей напрасного, ничего не меняющего труда.
Неожиданно он заявил:
— Наверно, вы сейчас думаете о своей жене.
Я остолбенел. О ком о ком, а о ней я в тот момент не думал.
— Каково это — быть женатым?