Добрый гений
Шрифт:
— Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости — и все. Я не больна… А гостей обожаю!
Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось… все меньше и меньше.
— Подслушала во дворе, что я угасаю, — шутливо сообщила она. — Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу…
Только вот Мизгиря, который бы после того, как
Она еще настойчивей повторяла, что надо «быть в форме». Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной…
Понятие «быть в форме», видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.
— Мурлыкаю, — говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью.
— Пусть в некрологе напишут: «Скончалась на семьдесят первом году». Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? — спросила она Валерия.
— Никакого некролога не будет! — категорически заявил он.
— Ты считаешь, не заслужила?
— Вы будете продолжать… жить.
— Сколько же можно?!
Валерий рассказывал мне обо всем этом… И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!
— Зачем ты наведываешься к ней?… — спросила я.
— «Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!» Так она говорит.
До периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием. А как только мутация началась, ходить перестала.
Зато она как-то неожиданно навестила меня в детском саду. Скорее, ворвалась, утратив выдержку.
— Анна Александровна… объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый день туда ходит? — сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже гневе, спросила она.
«Для чего?» — на этот вопрос Лидусе требовался ответ во всех случаях жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других.
У Валерия по лицу обычно витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он вроде готов был без конца о чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся… Его недоумения нередко были обращены и к себе самому. Лидусе же в основном все было понятно.
Но вдруг и она натолкнулась на непонятное. Это было для нее столь поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью.
— Зачем ходит? — переспросила я. — Думаю… ему с Марией Теодоровной интересно.
Глаза расширились.
— А со мной ему неинтересно?!
— Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность.
Глаза
— А ко мне он ее не испытывает?!
— Но пойми… он Марию Теодоровну еще и жалеет.
— А меня, значит, ему не жаль?!
Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал.
— Что ты? Что ты, Лидуся?… — всполошилась я. — Ходи туда… вместе с ним. Как было прежде…
— Для чего?! — Она оторвала кулаки от лица, чтобы с кулачной решительностью прозвучали слова: — Больше не пущу… Ни к кому не пущу!
То, что Валерий навещал Марию Теодоровну без видимой надобности, без какой-либо практической цели, представлялось Лидусе необъяснимым. Но дело было не только в этом… Он, 'выходит, принадлежал ей не полностью! Она ревновала его к угасающей женщине… Верней, к тому времени, к тем душевным движениям, которые он посвящал кому-то, кроме нее.
«Она любит его! — не без ликования констатировала я. — Заставить Лидусю плакать… могла лишь какая-то чрезвычайность. Ею оказалась любовь к моему сыну!»
Я видела перед собой лицо, которое от всякого необычного состояния становилось еще красивее. И красавица, которая могла выбрать в школе кого ей было угодно, выбрала моего сына!
Я растроганно прижала ее к себе.
Иногда говорят: «Нет характера…» Характером обладают все. Но одни сильным и стойким, а другие слабым и дряблым. Меня беспокоило, что характер сына был слишком податливым, раскрывающим, как послушный ключ, душу и тому, перед кем ей следовало бы замкнуться.
Но неожиданно обнаружилось, что характер Валерия может быть непреклонным.
Когда Лидуся и ему крикнула: «Ни к кому не пущу», он ответил:
— А я ни к кому и не пойду… Кроме Марии Теодоровны… Но к ней? Что бы там ни было! Я так решил.
Радоваться этому или нет, я не знала. Теперь уже в самой Жизни у него прорезался голос, который заставил не только услышать себя, но и к себе прислушаться. Через благодарность и жалость мой сын переступить не сумел.
— Что бы там ни было? — испытующе уточнила Лидуся. — Там — это у нас с тобой?
— Что ты? У нас с тобой ничего плохого случиться не может, — смягчился Валерий. — Точней, между нами…
Мария Теодоровна угасала естественно, как угасает лампада, когда иссякает масло.
Смерть человека, имевшего поклонников и поклонниц, с неопровержимостью выявляет либо искренность поклонения, либо его фальшивость.
Я никогда не слышала, чтоб у гроба исполняли романсы. Пели то, что любила Мария Теодоровна… С ней прощалась великая музыка, которая и была ее жизнью. Иногда романсы, как бы захлебнувшись, прерывались. Аккомпанемент, пробежав по инерции в одиночку небольшую дистанцию, растерянно затихал. Слезы мешали певцам. «Быть в форме!» — вспомнила я девиз покойной.