Добрый маленький Эдмонд

Несбит Эдит

— Ну, — молвил галогриф задумчиво, выслушав весь рассказ до конца — что же дальше?

— Мне кажется, вы не совсем поняли меня, — сказал Эдмонд кротко, — дракон проглотил весь город.

— А разве это какое-нибудь несчастье? — спросил галогриф.

— Да ведь я там живу, — воскликнул Эдмонд, думая не столько о себе, сколько о бабушке.

— Не печалься, успокоил галогриф, повертываясь в своей огненной луже, чтобы погреть другой бок, застывший из-за того, что Эдмонд, по обыкновению, забыл прикрыть дверь пещеры, — ты

можешь жить здесь со мной.

— Боюсь, что вы все-таки не совсем поняли мои слова, — снова начал пояснять Эдмонд с большим терпением. — Видите ли, моя бабушка осталась в городе, и я не в силах перенести мысли, что мне придется потерять ее таким образом.

— Я не знаю, что это такое — бабушка, — заметил галогриф, которому, по-видимому, этот разговор начал надоедать, — но, если это имущество, которому вы придаете какое-то значение…

— Да, конечно же, придаю! — воскликнул Эдмонд, теряя наконец терпение. — Ах, пожалуйста, помогите мне! Посоветуйте, что делать?

— Будь я на твоем месте, — сказал его друг, потягиваясь в луже огня, чтобы волны покрыли его до самого подбородка — я нашел бы драконенка и притащил его сюда.

— Но почему? — спросил Эдмонд.

Он еще в школе приобрел привычку спрашивать «почему?», и учитель всегда находил это крайне надоедливым. Что же касается галогрифа, он не намеревался терпеть ничего подобного даже на минутку.

— Ах, не разговаривай со мной! — воскликнул галогриф, раздражительно плескаясь в пламени. — Я тебе даю добрый совет, следуй ему или нет — как хочешь, я больше не стану заботиться о тебе. Если ты притащишь мне сюда драконенка, я скажу тебе, что делать дальше. Если нет, так нет!

И галогриф обернул пламя поплотней вокруг своих плеч, зарылся в него, словно в одеяло и приготовился уснуть.

Это был лучший способ добиться своего от Эдмонда, — только до сих пор никому не пришло в голову испытать его.

Он простоял с минуту, смотря на галогрифа. Тот посмотрел на него уголком глаза и принялся храпеть очень громко, и Эдмонд понял раз и навсегда, что его друг не позволит ему шутить с собой. С этой минуты он почувствовал глубокое уважение к галогрифу и сейчас же отправился исполнять, что ему было приказано,

— кажется, первый раз в жизни.

Хотя он и пропускал так часто уроки в школе, он знал несколько вещей, которых, возможно, вы не знаете, хотя всегда были благонравны и аккуратно посещали классы. Он знал, например, что драконенком называется ребенок дракона, и, следовательно, что теперь ему необходимо разыскать источник третьего рода звуков, которые пугали людей, проходивших мимо горы. Конечно, клохтанье производилось галогрифом; сильный шум, напоминавший старого толстого господина, уснувшего после обеда, издавался большим драконом; значит, драконенок должен был производить более слабый грохот.

Он отважно устремился в пещеры, искал и бродил, бродил и искал, пока наконец

не наткнулся в горе на третью дверь, на которой было написано: «Младенец спит». У самой двери стояли пятьдесят пар медных башмаков, и никто не мог увидеть их, не догадавшись в ту же минуту, на какие ноги они были сделаны, так как в каждом башмаке было пять отверстий для пяти когтей драконенка. Их было пятьдесят пар, потому что дракон походил на свою мать и имел сто ног, — ни больше, ни меньше. Он принадлежал к виду, называемому в ученых книгах дракон-стоножка.

Эдмонд сильно испугался, но вдруг он вспомнил мрачное выражение глаза галогрифа, и упорная решимость, выражавшаяся в его храпе, еще раздавалась в ушах, несмотря на храп драконенка, который сам по себе тоже что-нибудь да стоил. Он кое-как собрался с духом, распахнул дверь и громко крикнул:

— Эй, ты, драконенок! Вылезай сейчас же из постели!

Драконенок перестал храпеть и сказал сонным голосом:

— Еще очень рано!

— Мама, во всяком случае, тебе приказала встать; ну, вставай сейчас же, слышишь? — приказал Эдмонд, храбрость которого возросла от того факта, что драконенок еще не съел его.

Драконенок вздохнул, и Эдмонд мог расслышать, как он слезал с постели. В следующую минуту он начал выползать из своей комнаты и надевать башмаки. Он был гораздо меньше своей матери и не превышал ростом маленькой часовни.

— Торопись! — сказал Эдмонд, когда драконенок стал неуклюже возиться с семнадцатым башмаком, который почему-то долго не мог обуть.

— Мама сказала, чтобы я никогда не смел выходить без башмаков, — извинялся драконенок, и Эдмонду пришлось помочь ему обуться.

На это понадобилось немало времени, и это было далеко не приятным занятием.

Наконец драконенок объявил, что он совсем готов.

Эдмонд, позабывший свой испуг, сказал:

— В таком случае пойдем! — и они отправились к галогрифу.

Пещера была немного узка для драконенка, но он вытянулся в ниточку, как делает жирный земляной червяк, когда старается пробраться через узкую щель в твердом комке земли.

— Вот он, — объявил Эдмонд, и галогриф сейчас же проснулся и очень вежливо попросил драконенка присесть и подождать.

— Ваша мать сейчас придет, — заметил галогриф, помешивая свой огонь.

Драконенок сел и принялся ждать, но все время наблюдал за огнем голодными, жадными глазами.

— Прошу прощения, — не вытерпел он наконец, — но я привык каждое утро съедать небольшую чашечку огня, как только проснусь, и теперь я чувствую, что немного ослабел. Вы мне разрешите?

Он протянул коготь к тазу галогрифа.

— Конечно, нет, — отрезал галогриф резко, — и где вы только воспитывались? Вас разве не учили, что «никогда не следует просить всего, что видишь?» А?

— Извините, пожалуйста, — сказал драконенок смиренно, — но я, право, ужасно голоден.