Добрый мэр
Шрифт:
— Вы думаете, что это очень глупо?
— Вовсе нет. Вовсе нет, — Гильом успокаивающе повел в воздухе толстой пятерней. — Я восхищаюсь тем, что вас нет ни капли цинизма. Хотелось бы мне быть таким. Нет, правда, правда.
— Здесь дело не в глупости или цинизме. Это просто факт. Люди могут восхищаться чем-то, даже любить — и так и не приблизиться к пониманию. Они любят Бога, но не претендуют на то, чтобы его понимать. Сомневаюсь, что в Доте есть хоть один человек, который понимает свою жену, — и все же мужья любят своих жен.
— Некоторые, — поправил адвокат.
— О, большинство! К тому же я убежден, что произведения искусства принадлежат всем по праву. Я демократ.
Гильом
— Да, демократия! Забавная идея, основанная на вежливой выдумке, будто все мнения имеют одинаковый вес и значение. Почему-то ее применяют только к политической жизни, и никогда — к слесарно-водопроводному делу, мореплаванию или переводам с санскрита. — Адвокат вздохнул, и его обширное тело заколыхалось. — Добрый мэр Крович. Бедный добрый мэр Крович, вы должны пообещать мне, что никогда не разочаруете этих людей, которых вы так любите. Иначе они разорвут вас на части. Вы станете их Актеоном. И еще пообещайте, что если вам случится наткнуться в лесу на Диану и собаки побегут по вашему следу, вы позволите мне прийти вам на помощь.
— До этого не дойдет, — сказал Тибо, — но спасибо. Если такое вдруг случится, я обращусь к вам.
Наступила пауза. Потом Тибо предложил адвокату пообедать вместе.
— Нет. Благодарю вас, но нет. Не думаю, что готов к этому, — сказал Гильом.
— Ну, тогда в другой раз.
— Да, в другой раз. — И Гильом с видимым физическим усилием протянул Тибо руку. — До свидания, господин мэр. Если вы не возражаете, я еще посижу тут наедине с Дианой.
— Да, конечно. Она ведь принадлежит и вам тоже.
И Тибо с улыбкой удалился.
Он уже почти дошел до коридора, когда Гильом крикнул ему вслед:
— Сегодня мой секретарь напишет докладную записку судье Густаву. Понимаете, о чем я?
Не обернувшись, Тибо ответил:
— Предложение пообедать остается в силе.
Он прошел назад по коридору и, в полном соответствии с предписанием на стене, отправился к выходу из музея по странному запутанному маршруту, который вел мимо диорамы «Осада Дота», мимо начерченной адмиралом Громыко карты берегов Амперсанда, и в конце концов с суровой неизбежностью подводил к сувенирной лавке.
Литературные произведения требуют описаний, но описывать эту лавку совершенно излишне. Все сувенирные лавки в музеях похожи одна на другую: сувенирные ручки, сувенирные ластики, сувенирные точилки — вещички, на которые в обычных обстоятельствах любой уважающий себя ребенок и не взглянул бы, но которые здесь, в музее, становятся желаннее, чем сама жизнь, драгоценнее рубинов, дороже всех богатств Индии. Сувенирные лавки в музеях твердо стоят на фундаменте из канцелярских принадлежностей, и только потом идут настенные календари, репродукции и умные книжки из тех, которые тетушки и дядюшки любят дарить племянникам на Рождество: книжки, рассказывающие об устройстве парового двигателя или о личной жизни пингвинов.
Тибо не обратил на все это ни малейшего внимания. У него, единственного ребенка в семье, племянников не было. Он подошел к вращающейся стойке с открытками, взял одну из них, с изображением Дианы и Актеона, и стал пристально ее разглядывать. Несомненно, при определенном освещении и угле зрения поверхностный наблюдатель мог обнаружить в Диане легкое сходство с Агатой Стопак. Тибо протянул руку, чтобы вернуть открытку на стойку, подумал, нашарил в кармане плаща несколько монет и встал в очередь за женщиной с припрыгивающим на месте ребенком. Только тут он заметил на другой вращающейся стойке другую открытку — не из тех, на которых изображены выставленные в музее картины. Надпись наверху этой стойки гласила:
Величайшие картины мира
Открытка на мгновение
— Позвольте, — сказал он вздохнувшей маме шалуна, — можно? — И, протянув руку, остановил стойку.
Женщина не обратила на него внимания. Поймав сына за руку, она отвела его в сторонку и стала громким шепотом внушать, что надо вести себя хорошо.
Тибо взял открытку. На ней тоже была изображена богиня, но богиня иного облика, темноволосая, как Агата, а не скучная лесная блондинка; тоже обнаженная, но не застигнутая врасплох, а специально и вызывающе раздетая. И смотрела она совсем не злобно. Она возлежала на атласном ложе, томно поглядывая из зеркала, выставляя напоказ виолончельные очертания тела и круглые ягодицы (точь-в-точь цвета розового рахат-лукума в сахарной пудре), теребила черные вьющиеся пряди волос мягкими белыми пальцами, и взгляд ее в зеркале говорил: «Да, наконец-то ты пришел. Я так давно тебя ждала! Входи и закрой дверь». Вот, вот она — Агата! Добрый мэр Крович перевернул открытку. Там было обычное пустое место для послания, строчки, в которые нужно вписать адрес, серый прямоугольник с надписью «для почтовой марки», а в самом низу значилось: «Веласкес, „Венера с зеркалом“, Национальная галерея, Трафальгарская площадь, Лондон».
Очередь продвигалась, и вот Тибо уже протянул обе открытки продавщице. Они задрожали у него в руках, шум от их трения прокатился по всей сувенирной лавке. Он не стал ждать сдачу.
На выходе, когда он торопливо прятал конверт с открытками в карман, его напугали привратники в куртках с медными пуговицами.
— До свидания, господин мэр!
— Да-да. Пока! — пискнул Тибо и припустился вниз по лестнице.
Вскоре он почувствовал себя полным дураком. Он купил две открытки — вот и все. Открытки, продающиеся в таком благопристойном месте, как городской музей Дота, а вовсе не те, которые матросы привозят из Танжера. Такие изображения можно показывать школьникам. Господи, да их и показывают школьникам едва ли не каждый день! Более того, если бы подобные изображения не были бы доступны к обозрению в любой школе, это значило бы, что мэр и Городской Совет Дота плохо выполняют свой долг по отношению к молодежи. Эти картины воспевали чистую и здоровую красоту человеческого тела. Они представляли собой выдающиеся достижения европейского искусства и европейской культуры. И все же Тибо было почему-то не по себе, и уже второй раз за день им овладело искушение почувствовать себя ужасно, ужасно виноватым. Он посмотрел на часы. Почти полдень.
В универмаге Брауна официантки в отутюженных черных платьях собирали в стопки блюдца, расставляли по местам кофейники и белыми щеточками из конского волоса смахивали со скатертей крошки от пирожных. Городом овладели мысли об обеде, а Тибо уже достаточно отдохнул. Он пошел вдоль реки назад к Ратушной площади, сначала даже не замечая, что время от времени похлопывает себя по карману, проверяя, не исчез ли из него маленький твердый прямоугольник, а порой оглядывается и смотрит на тротуар позади себя, словно ожидает вдруг услышать окрик какого-нибудь добросердечного человека: «Господин мэр, это не вы обронили?»
Но никто его не окликнул. Когда Тибо дошел до Ратуши, открытки по-прежнему пребывали в его кармане. Там же оставались они, когда он взошел по мраморной лестнице, и не поменяли своего местонахождения, когда он, впервые с тех пор, как уволил городского казначея за то, что тот приставал к девушкам из машинописного бюро, собственноручно закрыл дверь в свой кабинет. Только тогда добрый мэр Крович достал открытки из кармана и, не открывая конверт, положил его в ящик стола, а ящик закрыл на ключ.