Дочь атамана
Шрифт:
— Не поздновато ли ты спохватилась, душа моя, — хмыкнул он. — Я тебя уже третий день лечу и кормлю, а ты только сейчас испугалась?
— Ах, это удар по голове сделал меня такой доверчивой!
— Похоже, ты и до удара была безалаберной.
— Да как вы смеете! — вспыхнула Саша и замолчала, опомнившись.
Это у нее от потрясения мысли не в ту сторону убежали.
— А моя мама? — спросила она, собравшись с духом. — Не была же она монашкой в самом деле?
— Видишь ли, у твоей мамы было многоводие, и она, похоже, плохо питалась, а носила она тебя тяжело.
— Понятно, — пробормотала Саша, ощутив такую боль в груди, будто ее пронзили шпагой. Она укуталась в одеяло, в одночасье замерзнув теплым летним вечером, и закрыла глаза, не желая ничего более слушать или знать.
До позднего вечера Лядова пролежала неподвижно, притворяясь спящей, но ее дыхание было слишком частым и поверхностным — как у людей, удерживающих себя от слез.
Гранин не беспокоил ее, занимаясь каждодневными своими делами, однако чутко прислушивался и не закрывал дверь в ее комнатку.
Она заговорила, когда он уже приглушил все лампы и собирался идти спать:
— А почему мама голодала? Папа что, накормить ее не мог?
Гранин вошел к ней и опустился в кресло возле постели:
— Я ничего не знаю о том, как познакомились твои родители, что меж ними было и как твоя мать была доведена до полного истощения.
— А что вы знаете? — вяло спросила она, не шевелясь.
— Эта была зимняя ночь, мы спали, когда послышались цокот лошадиных копыт и мужские голоса. Я быстро оделся и поспешил вниз, велел жене и детям оставаться в своих спальнях. Два здоровых лакея не стали даже стучать, сходу выбили дверь и внесли на руках бесчувственную женщину. Она была такой молодой…
— Вы знаете ее имя? — встрепенулась Лядова.
— Екатерина Карловна Краузе, единственная дочь великого канцлера.
Она нахмурилась, осознавая это.
— Канцлера? — повторила Лядова и порывисто села, с силой сжав его руки.
— Ну-ну, — пророкотал Гранин успокаивающе, — не следует так резко двигаться.
— Как это — канцлера? — не слыша его, взволнованно воскликнула она. — Отец говорит, что во всей империи нет человека омерзительнее! И это… Пресвятая Богородица, мой дед? И половина моей крови — его кровь? Да не ошиблись ли вы, мой милый лекарь?
— Прости, душа моя.
— Но у него же в распоряжении лейб-медик этот… Бергер! — теперь в голосе Лядовой зазвучал гнев. — И еще настоящий цыган-колдун, говорят…
— Драго Ружа.
— Что же они все скопом одну женщину не спасли?
— Я не знаю, — снова вздохнул Гранин.
— Расскажите мне все, — умоляюще и страстно выдохнула Лядова, — и прошу вас, не упустите ни одной подробности!
Меньше всего на свете Гранину хотелось рассказать ей то, что должно, и он бы с величайшим удовольствием опустил некоторые детали той ночи. Но Гранин был стар и если не мудр, то опытен, и знал совершенно точно: от тайн одни лишние хлопоты.
Не бывает подходящего момента, чтобы сообщить юной девочке, что ее мать мертва, и не бывает подходящего
— Лакеи грозили, что если роженица умрет, то вместе с ней умру и я, и требовали, чтобы младенец… они не хотели, чтобы ты осталась в живых, Саша.
Дикие глаза Лядовой хищно сверкнули.
— Ай да канцлер, — процедила она с великолепным презрением. — Стало быть, все ужасающие слухи про него верные. Что же случилось дальше?
— Я выгнал лакеев из комнаты, поставил греть воду. Роженица то и дело теряла сознание, но в минуты прояснения молила спасти ее ребенка и шептала о том, что не станет без него жить. Просила назвать сына Александром. Велела отнести его молодому Лядову, сыну вольного атамана.
— Да-да, тогда всем заправлял еще дед, Василий Петрович, как я его боялась в детстве! — нетерпеливо воскликнула Лядова. — Стало быть, мама ждала сына? Ах, как это многое объясняет про мой характер!
— Потом… когда ты закричала, я вышел в сени и сказал лакеям, что мне требуется время, чтобы помочь роженице, что она в очень плохом состоянии. Твоя мама уже покинула этот мир, Саша, я закрыл ей глаза, накрыл простыней и оставил одну.
— Она так и лежала… разрезанной? — спросила Лядова с ужасом.
— Я укутал тебя в льняную пеленку, шерстяной платок, привязал к своей груди и сделал кулек с теплым хлебом и молоком вместо соски. Оделся потеплее, вышел через заднюю дверь. Была страшная метель, и везти верхом чахлого младенца казалось отчаянным шагом, но коляску было запрягать некогда, к тому же пока бы я растолкал кучера… Я мчался по ночному городу и очень боялся, что привезу Лядовым мертвого младенца.
— Боже мой, — прошептала она жалостливо и снова сжала его ладони. Руки у нее были сильными и покрыты мозолями.
— До городского дома Лядовых я добрался в три четверти часа и молился о том, чтобы он не оказался закрыт, вы же всегда в столице жили только наездами. Но, по счастью, там горели огни. Я крикнул сторожу, что везу внучку атамана, и тот бросился открывать ворота без всяких вопросов. Меня споро провели в дом, и я передал тебя на руки Василию Петровичу. На мое счастье, ты еще дышала. А вот твой отец… молодой, горячий щенок, набросился на меня с вопросами о Катеньке. Я сказал ему правду, и он схватился за оружие.
Лядова вскрикнула с таким испугом, будто живой и невредимый Гранин не сидел сейчас прямо перед ней.
— Твоего отца оттащили от меня, и один из вояк проворно вывел меня на улицу. «Уважаемый лекарь, — сказал он, — вы возвращайтесь пока домой, а после мы пришлем вашу награду. Пока же вам лучше молодому атаману на глаза не попадаться. Сами понимаете, смерть нашей Катеньки — такой страшный удар».
— Так и сказал — нашей Катеньки? Ох, папе мне придется многое объяснить!
— Домой я возвращался, не помня себя от страха, — ведь я оставил там двоих маленьких сыновей и жену. Но не успел я отъехать от Лядовых, как мне преградили дорогу гвардейцы канцлера. Я был доставлен в Грозовую башню, прямиком к обозленному канцлеру, и его цыган, Драго Ружа, в ту ночь и запер меня в этой лечебнице.