Дочь Белого Меча

Лазарчук Андрей Геннадьевич

Хуже было то, что он, наверное, нашёл сестру. В одном из домов деревушки на перевозе солдаты показали ему девичье платье, которое Акболат узнал по ленте-окантовке. Чужим языком и серебряной нитью там шли слова, которые тогда ему казались просто узором; годом позже, изучив грамоту, он вспомнил этот узор и прочёл: «Принимаю совершение всяких благих мыслей, благих слов, благих деяний. Отвергаю злые мысли, злые слова, злые деяния…» Хозяин дома в ужасе бился о стену, крича, что девочка умерла от жаркой немочи и что он и жена его выхаживали её, как родную дочь…

Акболат попросил проводить его к башне мёртвых, где упокоилась сестра, но люди эти были почитателями Митры и закапывали умерших

в землю там, где сходились дороги. Акболат постоял у небольшого серого камня, где выбит был крест и баран. Он ничего не почувствовал.

Он попросил солдат оставить платье у перевозчика. Своя девочка подрастала в доме…

Потом был Мерв.

О, Мерв!..

Мерв…

Их было тридцать шесть человек, от пяти лет до десяти, принятых во дворец царя Артабана воспитанниками. Жили они, собственно, не во дворце, а в загородном лагере довольно высоко в горах, где уже чувствовалось свежее дыхание ледника; и две ледяные реки обтекали лагерь с обеих сторон.

Все здесь были сироты, и хотя Акболат ни разу не спрашивал дядек о судьбе своих родителей, он догадывался, что и он — сирота. Точно узнал он это лишь спустя семь лет, когда пришёл возраст вступать в наследство. Невелико оно было…

Сначала дядьки приучили воспитанников к тому, что они всегда будут сыты и могут не заботиться об еде. Хотя стол был скромен и лакомства полагались лишь на праздники, но всегда можно было пойти на кухню, где стояла миса, полная нарезанного хлеба, и съесть его — да хоть весь. Многие воспитанники пережили сильный и долгий голод, и им надо было научиться верить. Позже, где-то через год, старший дядька Аруз, рассказывая на ночь одну из множества историй о царе Кире Великом, чьи владения простирались так широко, что жизни коня и человека не хватило бы, чтобы объехать их что по ходу солнца, что против хода, — как бы между прочим заметил, что хлеб будет стоять на кухне всегда, и брать его всё так же можно, но стыдно; кто же преодолеет стыд, будет определён в смотрители царских пасек, потому что сладок мёд, а много его не выпьешь…

Никто больше не ходил за хлебом. Хотя многие ворочались и жалобно глотали во сне.

Много потом разного случалось в этом укреплённом лагере, стоящем меж двух ледяных стремительных рек…

А ведь был бы я сейчас смотрителем пасек, улыбнувшись, подумал Акболат, чёрным и сухим от солнца и дыма, и жил бы двести лет, заботясь лишь о том, греческим ли зерном засевать поля или клевером, а если клевером, то белым или розовым?..

Акболат жестом подозвал слугу и спросил ещё этого вина, под которое так хорошо думается. Гамлиэль кивнул, они некоторое время молча тянули нектар, а потом буквально в пять слов расписали все дальнейшие действия. Посторонний не понял бы ничего…

Оставив приметно треть кубка недопитым, Акболат посмотрел в глаза другу.

— Тебе нужно немедленно уехать из города под каким-то серьёзным предлогом. И не возвращаться хотя бы до поздней ночи. Если что-то пойдёт не так, тебе скажут… И вот ещё что. Опять же на случай, если что-то пойдёт не так. Не оставь мою семью.

— Ты не смеешь так говорить, мой друг, — потемнел лицом Гамлиэль.

— Смею, — сказал Акболат. — Потому что для этого, возможно, потребуется всё твоё мужество. Может быть, всё твоё имущество. Может быть, вся твоя вера. Не знаю, что ещё. Что угодно.

Всё такой же тёмный, Гамлиэль кивнул.

Этого было достаточно.

Гамлиэль жил пред лицом своего невидимого бога и не мог слукавить даже в самом малом. Иногда Акболат завидовал ему и его вере, простой, прямой и крепкой, как посох из морёного дуба. Садокиды не верили в посмертное существование и посмертное же воздаяние; Бог наказывал или дарил милостью здесь,

в бренной жизни; умирая, ты просто умирал, и всё, и все твои накопленные грехи переходили на детей…

— Где сейчас твои? — спросил Гамлиэль.

— На Ламбаме, — сказал Акболат. — Вальда лечит спину, а дочка просто при ней. Я дам тебе письмо к ним.

— Ты чего-то ожидал? — спросил Гамлиэль.

Акболат допил вино.

— В междуцарствие таким, как я, приходится ожидать очень многого… Из Киммерии пишут, что один прорицатель с горы Партенион, молчавший тридцать лет, вдруг очнулся, сказал, что в Янине, на берегу Ахерона, родилась когда-то девочка, названная Многоприимной, выросла в женщину, стала царицей и приняла-таки среди многих того, от кого родила разрушителя мира… сказал он это и умер — наверное, от жути. Я, ты знаешь, не всегда верю прорицателям, они говорят слишком увёртливо — но этот сказал так, что по другому его и не поймёшь… Казалось бы, где мы, а где Янина. Но вот появляется у нас претендент на царство — египтянин. И опять же, где мы, а где Египет. Ойкумена снова становится маленькой, как при сотворении… Мне нужно идти, если мы хотим покончить с делами до ночи.

12. Продолжение пути и возвращение памяти

Отсчитав обратно дни, Ягмара сообразила, что только что минул праздник солнцестояния и что теперь неделю у кочевников будут пиры, игры, танцы, песни, состязания — и торговля, торговля всем, что удалось добыть, купить, выменять, да и украсть; покража у осёдлых здесь шла не за зло, а за доблесть; лишь убивать считалось низким ремеслом…

На подобные торжища съезжались, понятно, не только кочевники — было множество купцов из городов, ближних и далёких, разные селяне — да и чужестранцы оказывались гостями нередкими. Сюда везли железо и бронзу — и в слитках, и в поковках, и в готовых изделиях, — ткани, мёд и всяческие сладости, украшения и драгоценности, живых кур и гусей; увозили меха, кожу и кошму, рога, целебные травы и смолы, молодых коней, стада длиннорунных золотистых коз. Любая монета ходила здесь…

Заранее договорились между собой: Ягмара — хозяйка из далёкого кочевья, Ний — её наёмный стражник. Ягмара будет разговаривать, Ний почтительно стоять рядом. Колобка завернули в подобранный обрывок мешковины, Шеру было решительно указано на необходимость жаться к ноге, а не шнырять где попало. Шеру недовольно поморщился, но подумал и согласился.

Торжище образовывало несколько колец, вложенных одно в другое. Самое внешнее кольцо, более парсунга по окружности, образовывали коновязи и верблюжьи ставки; тут же уныло жевали жвачку волы; их было немного. В этом же кольце стояли повозки с овсом и свежескошенной травой, бочки воды, бродили коновалы; кучкой стояли несколько кузниц под навесами или под открытым небом. Дальше шли собственно торговые ряды. В наружных торговали с повозок и просто с земли, с расстеленных шкур и холстин. Внутри стояли длинные столы, навесы и палатки. На высоких шестах вывешены были символы того, чем торгуют в тех или других местах.

Народу было не протолкнуться. Шум стоял чудовищный. Запахи наваливались такие, что хоть топором прорубайся…

Шеру пришлось-таки взять на плечи, когда ему дважды отдавили лапу. Теперь он видел лучше всех и дальше всех.

Торговый ряд железничьих увидели издали — по высоко подвешенным гигантским подковам и таким же ножам (разумеется, деревянным и раскрашенным). Ягмара показала на них Нию, он кивнул, и они стали пробиваться туда. Раза два толпа их растаскивала, однажды у Ягмары попытались выдернуть из-под руки сумку с поковками (Шеру полоснул воришку когтями и издал угрожающий рык), но в общем всё обошлось.