Дочь дыма и костей
Шрифт:
Замысел родился из брошенного ей намека. Мадригал сомневалась, что его можно осуществить, однако направила всю свою волю, страсть и пыл на исполнение задуманного. Все силы теперь были нацелены на одно, последнее дело: вызволить Акиву из заточения.
Для чего понадобилось новое тело. Хорошее. Она сделала его сама.
И даже использовала алмазы.
58
Победа и возмездие
— Что с тобой происходит, Мад?
Неделей ранее в казармах Мадригал беседовала с Чиро. Уже
— О чем ты?
— Ты теперь почти не спишь. Где ты была сегодня ночью?
— Работала, — ответила она.
— Всю ночь?
— Да, всю ночь. Ну, может, вздремнула в лавке пару часов.
Она зевнула. Лгать можно было не боясь разоблачения: никто, кроме приближенных Бримстоуна, не знал о происходящем в западной башне и даже о том, как туда пройти. Действительно, она немного поспала — только не в лавке. Она вздремнула на груди у Акивы и проснулась оттого, что он глядел на нее.
— Что? — робко спросила она.
— Приснилось что-то приятное? Ты улыбалась во сне.
— Еще бы. Я счастлива.
Счастлива.
Наверно, это Чиро и имела в виду, когда спросила, что с ней происходит. Мадригал чувствовала себя обновленной. Раньше она и не догадывалась, каким глубоким может быть счастье. Невзирая на трагедию, случившуюся в детстве, и неотступное бремя войны, она и раньше считала, что счастлива — вокруг почти всегда отыскивалось множество удовольствий, стоило только повнимательней присмотреться! Но теперь все было иначе — это счастье не скроешь. Иногда она представляла, что оно, как свет, лучится из нее.
Счастье. Место, где на смену страсти, со всем ее умопомрачением и барабанным боем, приходит нечто более мягкое, родное, надежное и жизнерадостное. Все это переплелось с пылом и трепетом, и она словно звездным светом светилась изнутри.
Сестра молча всматривалась в ее лицо, когда внезапно грянули трубы. Мадригал подбежала к окну. Казармы размещались сразу за оружейным складом, и на дальней стороне агоры виднелся фасад дворца, над которым реяло огромное шелковое полотнище, знамя Воителя, украшенное гербом — оленьими рогами с проросшими на них листочками, символизирующими новую поросль. Мадригал и Чиро увидели, как рядом развернулся еще один стяг. На его гербе красовался белый волк, и была надпись, хотя на расстоянии прочесть ее было невозможно, они обе знали ее наизусть.
Победа и возмездие.
В Лораменди вернулся Тьяго.
Руки Чиро затрепетали, и ей пришлось опереться на подоконник, чтобы унять дрожь. От взгляда Мадригал не укрылось возбуждение сестры, хотя сама она была занята тем, что пыталась подавить в себе подступавшую злость. Отъезд Тьяго она считала знаком — судьба благоволит ее счастью. Если так, тогда что означало его возращение? Вид знамени подействовал на нее как ледяной душ.
Она вздрогнула.
Это не укрылось от Чиро:
— Что такое? Ты его боишься?
— Не боюсь, — ответила Мадригал. —
— Кому понравится быть отвергнутым, Мад?
Это означало «да».
— Как думаешь, теперь все кончено? Я ему больше не нужна?
— Этого ты добьешься только одним путем, — шутливо отозвалась Чиро, но глаза ее при этом сверкнули. — Умри, а потом воскресни уродиной. И он оставит тебя в покое.
Можно было догадаться или хотя бы задуматься. Но сердце Мадригал не допускало подозрений. Доверие ее погубило.
59
Пока не изменится мир
— Я не смогу тебя спасти.
Бримстоун подошел к решетке. Мадригал подняла глаза. Она сидела на полу в тюремной камере и спасения не ждала.
— Знаю.
Вздернув подбородок, она устремила на него невозмутимый взгляд. Плюнет ли он ей в лицо, как это сделали другие? Это не обязательно. Даже обычное разочарование Бримстоуна было хуже проклятий остальных.
— Тебя истязали? — спросил он.
— Только тем, что истязали его.
Акиву держали достаточно близко, чтобы она слышала крики, когда его страдания достигали апогея, — самая мучительная из пыток, которые она только могла представить. Крики то усиливались, то затихали; она не знала, когда раздастся следующий, и провела последние несколько дней в изматывающем ожидании.
Бримстоун внимательно посмотрел на нее.
— Ты его любишь.
В ответ она лишь кивнула. До сих пор она хорошо держалась, спокойно и с достоинством, никому не показывая, что творится в душе. Но под пристальным взглядом Бримстоуна верхняя губа задрожала, пришлось прижать к ней костяшки пальцев. Он молчал, и она, немного успокоившись, произнесла:
— Прости.
— За что, дитя?
Издевка? По его бараньему лицу ничего не прочесть. На одном из рогов сидел Кишмиш, и его поза повторяла позу хозяина — наклон головы, ссутуленные плечи. Бримстоун спросил:
— Ты просишь прощения за любовь?
— Нет.
— За что тогда?
Она не знала, что он хочет услышать. Раньше он говорил, что ему нужна только правда, без прикрас. Так в чем же была правда? За что она просила прощения?
— За то, что меня поймали, — ответила она. — Что тебе стыдно за меня.
— Мне должно быть стыдно?
Она захлопала глазами. Не верилось, что Бримстоун станет над ней насмехаться. Она думала, он просто не придет, и в последний раз она увидит его на дворцовом балконе в ожидании казни.
— Скажи, что такого ты совершила? — попросил он.
— Ты знаешь что.
— Скажи сама.
Значит, все-таки насмешка. Она кивнула и принялась декламировать:
— Измена родине. Связь с врагом. Создание угрозы существованию химер и всему, за что мы боролись в течение тысячи лет…