Дочь Генриха VIII

Черчилл Розмари

— Эй, вы что же, обвиняете мою жену в том, что она погрязла в ереси? — Взглядом Генрих мастерски изобразил оскорбленное достоинство мужа, любящего свою жену. Напуганный епископ, моментально превратившийся в кусок дрожащего студня, начал было бормотать какие-то бессвязные оправдания, но король остановил его, подняв руку: — Вы являетесь моим епископом, и ваша прямая обязанность искоренять зло, где бы оно ни проявлялось — в низах общества или на самом верху его, невзирая на ту боль, которую вы можете кому-то причинить. Так что я хочу, чтобы вы говорили со мной откровенно.

Гардинер не решился тут же принять это приглашение, после того страха, который только что испытал. Он всегда терялся, сталкиваясь с противоречивым характером монарха, поэтому он долго мямлил и что-то бормотал, а король смотрел на него с кислой

миной на лице. О, если бы рядом с ним был Вулси вместо этого недоумка, Вулси, чья прекрасная интуиция помогала ему на лету схватывать малейший намек в голосе или выражении лица его повелителя! А этого идиота во все надо ткнуть носом. Искренне вздохнув и отвернувшись, король заговорил со сдержанной печалью:

— Я признаюсь вам — и это только для ваших ушей, — что и я тоже питал те же сомнения в отношении королевы. Сегодня они окончательно сформировались и не могут больше лежать под спудом.

Лицо Гардинера обрело свой нормальный цвет. Наконец-то до него дошла подсказка суфлера! Он произнес:

— Принц Эдуард очень привязан к королеве, сир, и проводит много времени в ее обществе. Мне часто приходило в голову, как ужасно будет, если его высочество заразится от нее этой страшной болезнью — ересью. Мне очень жаль, но я все никак не мог набраться храбрости поставить перед вами этот неприятный вопрос ребром.

— Будет непростительно, если она развратит нежный детский ум. — Генрих в задумчивости гладил огромный рубин на своем большом пальце, вид которого всегда вызывал у Марии приступ тошноты. — И все-таки… мы ничего толком не знаем, епископ. Наши подозрения могут оказаться беспочвенными. Дай Бог, чтобы это оказалось так.

— Аминь, — прозвучал ханжеский ответ Гардинера. Он сложил вместе кончики пальцев, выдержав многозначительную паузу. — Но… если будут доказательства, сир?

— Что ж! Тогда я не смогу поступить против своей совести. — Намеренно повернувшись спиной, Генрих заговорил как о чем-то само собой разумеющемся: — Я должен передать это дело в ваши руки, епископ. Держите меня в курсе событий.

Гардинер удалился, впервые в жизни не найдя что сказать. Он дрожал от восторга. Эта глупая баба сама себе вырыла могилу. Теперь его главной задачей было подтолкнуть ее к ее краю. И надо было торопиться, пока король не передумал.

В первый же удобный момент, когда Кэтрин не было в ее апартаментах, там был учинен тщательный обыск. Были найдены две книги, запрещенные королем к распространению, ибо в них излагались постулаты реформистского учения. Одних их было достаточно, чтобы лишить любого еретика головы. Получив билль о парламентском осуждении виновного в государственной измене и ордер на арест, Гардинер уже почти явственно мог слышать треск пламени, лижущего ноги королевы. Немедленно к королю был послан Риотсли, чтобы получить его подпись, и Генрих поставил на них свое имя, разбрызгивая чернила из-под пера. Подумав, он только утвердился в своем решении, а его совесть, как всегда, была в полном согласии с его желаниями. «Я не осудил ее на смерть, — доказывал он сам себе. — Просто она предстанет, как любой еретик, перед судом присяжных во главе с Гардинером. Если она докажет свою невиновность, никто не будет рад более, чем я. Но если она и вправду виновата, как могу я навлечь на себя Божий гнев, оставляя еретичку своей женой и королевой? Может быть, именно поэтому наш брак и не был осчастливлен рождением мальчика. Еще есть время найти новую жену, родить еще одного наследного принца…»

Предавшись мечтам, он даже не заметил, как ушел Риотсли; тучный канцлер поспешил по переходам в апартаменты Гардинера, но при этом так торопился, что не заметил, как бесценные документы выпали из его широкого рукава, куда он их засунул. Одна из камеристок Кэтрин, Нэнси, самая преданная из ее служанок, подобрала их, прежде чем канцлер заметил пропажу, и, увидев на пергаменте имя своей госпожи, немедленно отнесла их ей, каким-то шестым чувством ощутив грозящую ей опасность.

Теперь королева слабым движением оттолкнула их от себя, чувствуя, что последние силы покидают ее, как утомленного пловца, которому пришлось плыть против встречного течения. Король нарочито избегал ее со времени их ссоры, но она не могла и предположить, что ее ждет такая участь. Ее отчаяние еще больше усилилось при воспоминании о Томасе Сеймуре. «В один прекрасный день я украду вас,

в промежутке между смертью одного дряхлого мужа и выходом замуж за другого», — сказал он ей в полушутливом отчаянии, когда они в последний раз встретились наедине еще до того, как она стала королевой. Что скажет Томас, когда узнает, что «один прекрасный день» никогда не наступит для них? Они встретились при дворе, когда она еще была Латимер, и ее сердце устремилось к нему, как птичка к гнезду. Это было влечение двух противоположностей — распутного авантюриста и женщины безупречной чистоты. С грустью Кэтрин задушила в душе эту бесполезную любовь, но очень скоро она овдовела. Тогда-то Сеймур и принялся со всей страстью ухаживать за ней, и они даже намеревались пожениться, как только истечет срок траура. Но задолго до этого дня на горизонте Кэтрин появился другой претендент на ее руку, который в силу своего положения затмевал всех прочих поклонников и перед кем Сеймур отступил в сторону со всей возможной быстротой. Кэтрин же примирилась с третьим браком по расчету. Боль в ее сердце только увеличивалась от того, что Том все время находился рядом, состоя при дворе как один из придворных. Он и Кэтрин постоянно были вместе, но при этом были безвозвратно разъединены. Несколько позднее, правда, она позволила цветам надежды распуститься в ее душе. Она была гораздо моложе Генриха. Он все больше слабел. В один прекрасный день ее оковы падут, и если к тому времени Том все еще будет холост… Судьба распорядилась по-иному. Она, молодая и в расцвете сил, должна была умереть первой.

С обезумевшими глазами в кабинет влетела ее сестра леди Герберт.

— Нэнси привела меня сюда чуть ли не в истерике. Скажи, что это неправда. Этого просто не может быть!

— Разве ты не узнаешь его подпись? Ах, Анна, чему так удивляться? Мы обе с самого начала знали, каков будет конец. Почему мы должны были рассчитывать, что я окажусь более удачливой, чем… те, другие?

— Но ты же ничего не сделала. Тебя не в чем обвинить.

— Будь я хоть ангелом небесным, он нашел бы какой-нибудь повод избавиться от меня, коль скоро я уже надоела ему. И вдобавок не родила ему сына. — Тут из ее груди вырвался тот отчаянный крик, который колоколом звонил все тридцать семь лет правления Тюдоров: — Господи, ну почему я не смогла родить ему наследного принца?!

— Бесполезно сожалеть о том, чего нет. Особенно теперь. Благодари Бога, что Нэнси нашла эти бумаги и оказалась достаточно сообразительной, чтобы принести их тебе. Я усматриваю в этом промысел Божий. Это просто чудо. Да святятся все святые! — От волнения леди Герберт обратилась к своему католическому детству, совсем забыв, что теперь, принадлежа к реформаторству, она должна отвергать чудеса и поклонение этим самым святым.

Кэтрин безразлично ответила:

— Не вижу никакой разницы. Всегда можно написать новые бумаги. И он опять подпишет их.

— Но у тебя есть время — время, чтобы спастись?

— Как? Какая мне от этого польза? Если я брошусь к его ногам и буду молить о пощаде, он просто отвернется. Кэтрин Говард в свое время вырвалась из рук стражников и, вопя во весь голос, побежала по переходам к церкви Хэмптон-Корта. Он наверняка слышал ее отчаянные крики. Но он проигнорировал их и предоставил ее своей судьбе.

— Может быть, если бы он видел ее страдания, он бы смягчился, — мудро заметила леди Герберт. — Потом, ты ведь образец добродетели, обвиненный в супружеской неверности.

— Меня обвиняют в государственной измене и ереси, что гораздо хуже. Мне не выпадет быстрая смерть от топора или меча. Огонь будет лизать мои члены в медленной пытке.

— Прекрати. Прекрати! — Сестра грубо встряхнула ее. — Если у тебя не хватает духу бороться за себя, подумай хотя бы о Томасе Сеймуре. — В душе она не любила Томаса и не доверяла ему. Он неутомимо ухаживал за леди Марией, пока рождение принца Эдуарда быстро не уменьшило ее значимость, и с тех пор беззастенчиво флиртовал с любой свободной — и богатой — особой женского пола при дворе. Леди Герберт подозревала, что в ее сестре его в основном привлекало ее значительное состояние и, возможно, также то, что безгрешная добродетельная Кэтрин приятно возбуждала мужчину, которому никогда не нужно было штурмовать неприступные твердыни других женщин. Но сейчас она использовала его как единственное средство, которое могло сломить охватившую королеву апатию. Она преуспела в этом.