Дочь Каннибала
Шрифт:
– Замечательно. Мы ждем.
На несколько секунд за столом воцарилось молчание. Мануэль Бланко отхлебнул кофе, поправил узел галстука, откашлялся. А когда заговорил, то вновь предстал перед нами в облике человека светского и умудренного опытом.
– Благодаря работе… гм-м… курьера я связан со всеми, так сказать, неофициальными кругами. Я имею в виду, что курьеру приходится пересекать границы, и все эти границы я знаю наперечет. Речь идет не о горизонтальных границах, которые разделяют государства и связаны со всякими нудными вещами вроде паспортов, печатей и виз, а о границах вертикальных, проходящих внутри страны.
И он провел в воздухе несколько параллельных линий, одну под другой.
– Не знаю, кто такие эти ребята из «Оргульо обреро», но в любом случае они находятся за одной из этих границ. Вопрос в том, чтобы их, так сказать, найти. Так вот, точно так же как внутри горизонтальных границ имеются
Взгляд Бланко устремился куда-то вдаль, казалось, он обдумывает блестящую перспективу контракта с колумбийской мафией, чтобы взяться за улучшение ее экономических показателей. Какой болван, подумала я, почти что восхищаясь его непроходимой тупостью.
– Далее идут «дневные» организации, в целом самые могущественные. В этот сектор входят все политические группировки: террористы, городские партизаны, освободительные движения, ИРА, ЭТА, неонацистский интернационал. А также административная клоака: государственный терроризм, самые секретные отделы секретных служб… Затем финансовые чародеи, способные сотворить любой фокус с деньгами: отмыть их или бесследно растворить в воздухе. Еще выше стоят правительственные мафии, контролирующие теневую экономику: тут и подкуп, и широкомасштабная коррупция, и разворовывание бюджетных средств. И наконец, на самом верху этой системы управления находятся торговцы оружием; именно они главенствуют в «дневном» секторе, более того, к ним с почтением относятся и представители «ночного» сектора. Эти люди – подлинные владыки мира и одновременно выдающиеся сыны своей отчизны, которые возглавляют международные благотворительные фонды, а после смерти бывают увековечены в камне и бронзе. Вы никогда не замечали, что стоит повздорить двум племенам в каком-нибудь захолустном уголке земного шара, как на следующий день они оказываются вооруженными до зубов? За счет таких операций и благоденствуют короли планеты.
– Ну а какое же место во всей этой неразберихе занимает «Оргульо обреро»? – полюбопытствовала я.
– В общем… пока неизвестно. Но мы это выясним. Это хорошо организованные системы, где никто не станет делать резких движений, не спросясь тех, кто стоит над ним. Не знаю, возможно, «Оргульо обреро» – одна из «ночных» мафий или же это просто мелкие воришки, выдающие себя за политическую организацию, хотя не исключено, что они и в самом деле из «дневного» сектора. Первое, что я сделаю, это все о них разузнаю. Поспрашиваю, поговорю кое с кем. Имя Ван Хога открывает многие двери. Вам очень повезло, что вы сумели заручиться его поддержкой.
Он вздохнул, наверное завидуя тому, что у нас такие высокие покровители. Затем поднялся из-за стола и, прощаясь, вновь попытался скорчить надменную рожу, но его усилия пропали даром, хотя бы потому, что протянутые для пожатия пальцы едва высовывались из рукавов пиджака, а грязные штанины волочились по полу, причем он то и дело безбожно на них наступал.
– Я дам о себе знать. Передавайте привет сеньору Ван Хогу и скажите, что… что Мануэль Бланко всегда счастлив оказать ему любую услугу.
– Так и скажем, – невозмутимо соврала я, не говорить же ему, что мы никогда больше не увидимся с голландцем. Я всего лишь «завуалировала правду», как сделал бы на моем месте любой киллер.
Встреча с Мануэлем Бланко меня несколько обескуражила. Он оказался таким несуразным и выглядел так несолидно, что трудно было поверить, будто он в состоянии свести нас с кем-либо из преступного мира. С тем, кто находится по ту сторону вертикальных границ, как он это называл.
– Что скажете? – спросила я у своих спутников, когда Бланко ушел.
– Забавный сумасшедший, –
– Но вспомните, ведь его имя назвал нам не кто иной, как Ван Хог. А значит, хоть в это и верится с трудом, он действительно каким-то образом связан с мафией, – сказал Феликс слабым голосом. – Да это типичный осведомитель, мы таких называли шпиками: шатаются такие скользкие типы по задворкам маргинального мира с разными поручениями и всё вынюхивают, выслушивают, лебезят перед сильными мира сего, не переставая улыбаться. Уверен, он скоро объявится.
Мы вернулись домой и снова принялись ждать, правда, на этот раз дежурство скрашивали руки Адриана, горячий живот Адриана, поцелуи Адриана. Прошло два дня, слившиеся в моей памяти в одну ночь, и вот наконец в одно прекрасное утро, часов эдак в девять, кто-то безжалостно вдавил кнопку дверного звонка и не отпускал ее.
– Иду, иду! – закричала я, выбираясь из-под Адриана, с одной стороны, разозленная такой бесцеремонностью, с другой – перепуганная, ибо даже мои отношения с Адрианом не смогли избавить меня от постоянного страха, который я испытывала со дня похищения Рамона. Я накинула халат и посмотрела в глазок это был Феликс. Я торопливо открыла дверь.
– Что случилось?
Старик стоял, прислонившись к косяку; он был бледен, его лихорадило, под глазами виднелись лиловые круги.
– Не волнуйся, ничего особенного не случилось, все в порядке вещей, – прохрипел он. – Просто я умираю.
И рухнул на меня.
Я должна была это сообразить. Должна была догадаться, что послужило причиной болезни Феликса, чем вызван такой внезапный упадок сил. Но я была ввергнута в пучину эгоцентризма, как это обычно бывает в начале любовного романа, когда вспыхнувшая страсть ослепляет тебя, а счастье делает безмозглой, когда все тебя будоражит и пьянит и ты способна воспринимать лишь его прикосновения, ловить лишь его взгляд. И вот когда Феликс повалился на меня, я предпочла самое легкое объяснение: что он уже старик, а со стариками такое случается. Рано или поздно они становятся совсем плохи, а в худшем случае – умирают.
Когда мы привезли его в больницу, он был без сознания. И тоже метался в жару, как за неделю до этого Адриан. Но в отличие от юноши, чья болезнь ассоциировалась со школьными ангинами, запахом свежего хлеба и дождливым воскресным днем, при мысли о Феликсе вспоминалось взволнованное перешептывание медсестер, исхудалые тела, продуваемые сквозняками бесконечные коридоры. У Феликса, сразу же сказали нам врачи, пневмония. Тревожный диагноз в его возрасте и при его легких. Ему начали колоть антибиотики, но старый организм не откликался на лечение. В душном полумраке палаты с включенным на всю мощь отоплением я, скинув сначала пальто, затем жакет и засучив рукава блузки, часами смотрела на него, погруженного в полузабытье, и страдала от жары и близости смерти. Феликс всегда выглядел весьма представительно в своих просторных твидовых пиджаках, теперь же, когда его обрядили в больничную рубаху, было видно, какой он худой, кожа да кости, маленький, старый, как медный водосточный желоб, бледный, как простыни на его кровати, ужасно слабый и хрупкий. Я представила себе, как неделю назад он бродил в одиночестве по Амстердаму под пронизывающим северным ветром, весь продрогший, с заиндевевшими бровями. Неудивительно, что он подхватил воспаление легких. Длинный список моих прегрешений, включая гибель «Титаника» и исчезновение динозавров, пополнился еще одним пунктом. Какая все-таки невероятно хрупкая штука человеческая жизнь: одно мгновение, и Феликс, со всеми своими переживаниями и воспоминаниями, может исчезнуть, как дым, бесследно рассеивающийся в небе. Мне вспомнился, не знаю почему, Компай Сегундо, старый-престарый кубинский артист, исполнявший песни времен прежних кабаре, чувственную и упругую музыку, зажигательные соны тропических ночей. Компай был примерно ровесником Феликса и, видимо, так же как мой сосед, прожил бурную молодость. «Я жив одной любовью, Кларабелья, ты жизнь моя, сокровище мое навеки, и потому, когда я на тебя смотрю и вижу, как ты прекрасна, я никогда не думаю о том, что должен умереть», – пел Компай с высоты своих восьмидесяти лет, и каждый раз, когда я его слушала, мне казалось, что он грустит по себе, по тому Компаю, каким он был когда-то: сильный, с неотразимым взглядом, не пропускавший ни одну юбку, что написано у него на губах. У таких людей, как Компай или Феликс, наделенных могучей жизненной силой, грусть по ушедшим временам выражается более остро и бередит душу. Мою, по крайней мере, точно разбередила. То, что я так тревожилась за Феликса Робле, меня саму удивляло: не прошло и полутора месяцев, как мы познакомились, и вот он уже стал частью моей жизни. Немало часов провела я в душной и жаркой палате, дежуря у постели больного и подспудно ощущая, что мы подошли к какой-то черте и что-то должно завершиться.