Дочь колдуна
Шрифт:
– Вы правы. Надо всегда гнать прочь химеры. А теперь, – до свидания. Мне надо еще распорядиться относительно вечера и одеваться, – и, послав ему прощальный привет рукой, она вышла из комнаты.
Настал вечер, и залы стали наполняться приглашенными. Прелестная в белом газовом платье, с нарциссами в волосах и у корсажа, Надя носилась среди нарядной толпы, помогая матери принимать гостей. Она казалась веселой, и только лихорадочная краска на щеках выдавала ее внутреннее волнение. Она не теряла из вида отца и незаметно следила за ним; таким образом она видела, что лакей сказал ему что-то, после чего
Не находя его нигде, она побежала к матери и спросила:
– Не знаешь ли ты, что папа еще занят с Ивановым? Уже более часа они не выходят из кабинета.
– Вероятно, какое-нибудь важное дело удерживает папу, а так как большинство стариков засели уже за карты, то он и мог скрыться. Все-таки, Надя, сходи и позови его. Скоро будем ужинать.
Надя пошла прямо в комнату отца и постучала; но, не получив ответа, она отворила дверь; кабинета был пуст, и отец ушел, значит, в другой рабочий кабинет, в конце коридора, куда она и побежала.
– Отвори, папа, на одну минуту, – говорила она, стуча в дверь. – Пожалуйста, отвори, или ответь по крайней мере!
Но в ответ не было ни звука. Сердце ее замерло, и она прислонилась к стене. Во что бы ни стало хотела она знать, что там делается? Но каким образом войти. Вдруг ей вспомнилось, что в комнате секретаря, рядом с кабинетом, есть потайная дверь. Надя стремительно бросилась в секретарскую комнату, освещенную висячей лампой и, на счастье, дверь с драпировкой была отворена. Надя вошла, но и там, к удивлению ее, было темно. Разве отец ушел?… Дрожавшей от волнения рукой повернула она электрическую кнопку около письменного стола, и яркий свет озарил комнату. Письма, бумаги и телеграммы в беспорядке валялись на столе, а кресло было пу сто; но когда Надя обернулась, то вздрогнула и застыла в ужасе, мертвенно-бледная. На диване лежал распростертый отец с запрокинутой головой; галстук был сорван, жилет расстегнут, а на ковре около дивана валялся револьвер.
Неподвижно стояла Надя, не издав ни звука; она точно окаменела, и горло сжалось; одни широко открытые глаза прикованы были к мертвецу. Но если тело ее казалось бесчувственным, то мысль работала с лихорадочной быстротой. Несчастие, которое она предчувствовала за целые недели, вот оно…
Оно улеглось тут, на этом диване, а вокруг него толпились, словно глумясь, мерзкие призраки разорения, нищеты, стыда и протягивали к ней свои костлявые лапы, показывая на мрачную, открытую у ее ног бездну, которая поглотила ее будущность, любовь, счастье и довольство…
Минуту спустя Надя выпрямилась. Как автомат, вышла она из кабинета, прошла коридор, две служительские комнаты и вошла в залу, где был устроен буфет и в эту минуту находились двое: старый профессор-врач и чиновник канцелярии генерал-губернатора. С удивлением взглянул доктор на Надю, которая шла шатаясь, бледная и с застывшим взором. Вдруг она вздрогнула и остановилась: из залы донесся вальс, и эти веселые звуки ударили ее, как ножом, в сердце… Там веселились и плясали в то время, когда хлебосольный
– Надежда Филипповна, что с вами? – испуганно спросил доктор, беря ее за руку.
– Отец… – могла только прошептать она.
– Болен? Где он? Скорее ведите меня к нему! – заспешил доктор.
И Надя, оживленная вдруг лучом надежды, повела его в комнату. Бледный, взволнованный доктор нагнулся к Замятину и осмотрел его.
– Все кончено, – сказал он, вставая, – Филипп не делал ничего наполовину, – и обернувшись к последовавшему за ним чиновнику, в нерешимости стоявшему у двери, прибавил: – Адольф Карлович, будьте добры, велите там, без огласки, прекратить музыку и танцы. Скажите просто, что Филипп Николаевич серьезно заболел. Нет надобности, чтобы тотчас же узнали про беду во всем ее объеме.
Молодой человек повернулся к выходу, чтобы исполнить поручение доктора, а на пороге появилась Зоя Иосифовна. Одного взгляда ей достаточно было, чтобы все понять. С глухим криком бросилась она к дивану; но, не дойдя до него, зашаталась и рухнула без чувств на пол.
Великодушное желание доктора скрыть на время истину не исполнилось; как электрическая искра пронеслась весть о самоубийстве Замятина и среди веселой толпы произошло смятение. Танцы прекратились, и карточные столы опустели…
Один из однополчан подошел к Масалитинову, только что танцевавшему с Милой и беседовавшему с ней в оранжерее. Узнав о случившемся, тот был ошеломлен; он бросился в кабинета и попал в ту минуту, когда уносили все еще лежавшую в обмороке Замятину.
Несколько господ, а среди них и местный полицеймейстер разговаривали вполголоса около трупа.
– Ясно, что слухи про беспорядки в делах Замятина имели основание. Если бы возможно было спасение, он не убил бы себя. Несчастная семья! – с участием сказал один из говоривших.
Масалитинов прислонился к притолоке, и у него закружилась голова.
Волнение между гостями продолжалось, и некоторые дамы истерически плакали, но все спешили покинуть дом, где ангел смерти распахнул свои темные крылья.
«Сострадательные души» не могли смотреть на страшное несчастие, поразившее таких прекрасных людей. Охотно принимается участие в радостном событии, и очень редко, когда делят с друзьями слезы и горе; потому перед подъездом была страшная давка и экипажи быстро уносили хозяев из злополучного места.
Притаившись за кустами пальм и латаний, Мила с дрожью смотрела на этот погром. Какая лавина несчастий обрушилась на счастливую еще столь недавно и гостеприимную семью. Смерть, позор, горе во всех его видах… И на этих-то обломках разбитых, исковерканных жизней созидалось ее личное счастье…
– Ага! Вот она, дьявольская философия отца! Слезы и проклятия жертв будут ее свадебными песнями. Сколько преступлений скопляется в эту минуту над ее головой… Хоть она знала о том, что подготовлялось, и согласилась, но… не представляла себе, что это тяжело. В эту минуту в ее душе говорила та частица чего-то святого, которую она унаследовала от несчастной матери. Страх и угрызения совести боролись с радостным довольством и торжеством над соперницей. Вдруг в лицо ей пахнула волна холодного воздуха и резкий голос шепнул ей в ухо: