Дочь орла
Шрифт:
Аспасия уперла руки в бока.
— Ну как?
— Я хочу остаться, — сказала София, уже не так решительно, как раньше. Она попробовала изобразить дрожащие губы и слезы на глазах. Аспасия была непреклонна.
— Правда, — сказала София, — я не хочу ехать в Магдебург.
— Мы не всегда можем иметь то, чего хотим, — заметила Аспасия.
— Почему?
— Так уж Бог устроил мир.
— Скажи Богу, чтобы Он его переделал.
Аспасия не знала, засмеяться или рассердиться. Это была не Феофано и даже не великий Оттон. Это была она сама, с
— Бог создал мир, как хотел, и нас, чтобы мы в нем жили. Даже тебя, — сказала она, опережая вопрос Софии, — принцессу.
— Я не хочу быть принцессой. Я хочу остаться здесь.
Аспасия присела на кровать.
— Я понимаю, — сказала она. — Но ты принцесса, и ты нужна своему народу. И разве ты не хочешь повидать отца, когда он вернется с войны?
— Он может приехать сюда, — сказала София.
Аспасия нахмурилась.
— Что я говорила тебе насчет споров?
— Я не… — София умолкла. Опустила глаза. И закончила тоненьким голоском: — Я бы хотела, чтобы мне не нужно было уезжать.
— Это уже лучше, — заметила Аспасия. — Твой отец может гордиться тобой. Ты выросла с тех пор, как он видел тебя последний раз. И ты учишься быть настоящей принцессой.
— Только учусь?
— Да, — отвечала Аспасия, — на это нужно время.
София придвинулась к ней. Не прикоснулась, к этому она еще не была готова, но сказала:
— Я бы хотела, чтобы ты учила меня всегда.
— Может быть, так и будет, — сказала Аспасия, — если ты будешь хорошо вести себя с няньками, которых выберет тебе твоя мама, и учиться всему, что нужно.
— Это трудно, — сказала София.
Аспасия кивнула.
— Если бы это было просто, не стоило бы и стараться.
София как будто хотела возразить, но решила этого не делать. Немного погодя, осторожно и вежливо, она спросила:
— Пожалуйста, разреши мне теперь выйти.
— Пожалуйста, — ответила Аспасия так же вежливо.
23
Аспасия не поехала с Софией в Магдебург. Никаких приглашений, где бы прямо называлось ее имя, не приходило, и она предпочла считать, что ее не ждут. Она не хотела видеть, как возвращается армия. Если Исмаил не вернется, ей будет больно. Если вернется — еще хуже.
Она осталась во Фрауенвальде, присматривая за домом и хозяйством, наблюдая за осенней пахотой, готовясь к зиме. Это были мирные, замечательно успокаивающие занятия. Она знала, что так будет не всегда, но сейчас это ее не волновало. Она была словно зимний лес, погруженный в оцепенение в ожидании весны.
Чего она ожидала? София, уехав, оставила пустоту, требовавшую заполнения. Собственного ребенка не будет. Может быть, стоит поехать в Магдебург, заняться врачеванием, дождаться императрицу и снова стать частью империи?
Но здесь было так спокойно, и у нее не было сил стронуться с места. Спокойствие заполняло ее. Оно исцеляло, и раны становились шрамами, которые со временем побледнеют и исчезнут вовсе.
Армия вернулась в Германию
В День Поминовения все обитатели Фрауенвальда, кто только мог оставить свои дела, двинулись по тропинке через дубовый лес в соседнюю долину, где в деревне располагалось маленькое аббатство. Аббат Герберт читал молитвы приятным старческим голосом, а дюжина монахов и послушников заполняли пением всю деревянную часовню. Каменную часовню еще только строили. Аббат рассказал им, какая она будет — с мраморными полами, с витражами в окнах, и в ней будет храниться святыня — частица креста Господня, которую прислал архиепископ Магдебургский вместе со своим благословением.
— Чувствуете, — сказал аббат Гериберт, — здесь весна; весна в наших сердцах, хотя в мире сейчас зима. Старый Рим мертв, но мы воскресим его, еще более прекрасным, чем прежде.
Он, конечно, имел в виду свое аббатство, отстраивающееся в долговечном камне, и Церковь, вспомнившую о своем достоинстве после долгих лет упадка веры и целой череды распутных пап. Он и не помышлял о возрождении величия Рима. Но для Аспасии, совершенно мирской женщины, эти слова прозвучали как предвещающий утро крик петуха. Она еще не была готова к пробуждению, но сон ее стал не таким беспробудным, и сновидения стали иными. Она вспомнила, как мечтали об этом они с Феофано, давным-давно, еще в Городе: об императорах и империях, о возрождении Рима.
Но это были лишь воспоминания. Она возвращалась во Фрауенвальд пешком, со своими людьми — она считала их своими и полагала, что и они считают ее своей. Нужно было доить коров, кормить животных, накрывать к обеду длинный стол в зале. Все это было реально и осязаемо. Для снов оставалась только ночь и время перед рассветом.
После праздника солнце все реже выглядывало из-за туч. Дождей почти не было, но серый непроницаемый туман заполнял долину. В одну сырую ночь Аспасии случилось приютить помещика со всей его шумной свитой, двигавшихся в Магдебург и заблудившихся в тумане. Они выпили почти месячный запас пива, съели быка и пару баранов. Она порадовалась, что год был урожайный, иначе к весне в усадьбе пришлось бы голодать.
Случайный гость был знаком Аспасии по жизни при дворе. Он участвовал в войне и рассказывал об этом охотно, особенно после того, как приложился к винным запасам Аспасии.
— И тогда мы вошли в Париж, — рассказывал он в конце ужина, когда от быка остались обглоданные кости, а остатки баранины отнесли на ужин прислуге. — Мы ограбили любимый дворец его франкского величества, но дворец архиепископа не тронули: наш король — человек набожный даже на войне. И потом мы поднялись на холм, который называют Холм Марса, или как-то вроде этого…