Дочь скульптора
Шрифт:
Мы постояли, недолго глядя на лодку, а потом поднялись прямо на берег и заглянули в заросли ивняка за прибрежными скалами, и там под кустами, насколько хватало глаз, и было все это… десятилитровые бидоны, как один сплошной ковер из серебра, а чуть повыше — под елями — бутылки коньяка.
— Не-а! — сказал папа. — Не-а! Этого не может быть!
Все господа мужчины помчались туда, а фру отправились за ними, последними же шагали как можно быстрее и мы с мамой.
С подветренной стороны стояли папа с Хэрмансоном и разговаривали с тремя насквозь промокшими стариками, которые
Чуть поодаль остановились фру и Шёберг.
Потом папа подошел к нам и сказал, как нам дальше поступить:
— Хэрмансон и я поплывем с потерпевшими, потому что они три дня, гонимые ветром, дрейфовали в море без крошки съестного и на ногах не держатся. И если все сойдет хорошо, каждой семье достанется по четыре бутылки коньяка и по три бидона. Шёберг не может плыть с нами из принципиальных соображений, так как он — таможенник.
Мы сидели рядом, глядя, как они отплывали. Иногда на воде виднелся лишь след лодки, а иногда и вовсе ничего.
Фру Шёберг, посмотрев на господина Шёберга, сказала:
— Подумай как следует, что ты делаешь…
— Я непрерывно думаю об этом, — ответил он. — Считаешь, мне это легко? А теперь я надумал: я закрою на это глаза, но не возьму ни одного бидона и ни одной бутылки. Вообще-то я в отпуске и я не отвозил их. И они съели мои бутерброды. Янссон, вероятно, поймет все, что я решил.
Когда, промокшие насквозь, вернулись папа и Хэрмансон, они тотчас поднялись на берег забрать бидоны. Но они взяли только свои, а Шёберг вообще не взял ничего, так как хотел быть лояльным по отношению к береговой охране.
— Но они ведь обещали по три бидона, — напомнила фру Хэрмансон. — И по четыре бутылки коньяка!
— Обещали, пока были напуганы, — ответил папа.
— Когда мы высадили их на берег, они изменили свое обещание и дали по одному бидону на семью.
— Значит, бидонов у нас — три, — сосчитала фру Хэрмансон. А то, что предназначалось Шёбергам, мы можем ведь поделить между собой.
— Это было бы неверно, — сказал папа. — Здесь — вопрос принципа. Два бидона — и точка. А кроме того, сама поездка кое-чего стоила! Женщинам этого не понять.
К вечеру ветер на юго-западе стих, и мы поплыли по домам, каждый в свою сторону. А бидоны остались лежать в болоте. Мы не произнесли ни слова, мы молчали.
Есть люди, которые продают найденные ими бидоны с большой прибылью. У этих людей нет своего стиля и принципов. Кое-кто гребет с бидонами прямо к береговой охране. Так случилось однажды в Перно.
Купить бидон, да еще втридорога, — значит обмануть государство, так делать нельзя. Единственно правильный поступок — найти бидон, а еще лучше — спасти его с опасностью для жизни. Такой бидон приносит только радость и не мешает никаким принципам.
Но выброшенная течением на берег или дрейфующая лодка — нечто совсем иное. Лодки — дела серьезные. Тут нужно искать и искать без конца их владельцев, даже если потребуются годы на их поиски. То же самое и с сетями, которые унесло течением. Их надлежит вернуть владельцам. Все остальное — бревна, и доски, и крепежный лес [20], и пробки, и поплавки для сетей, и буйки — можно
Но самое худшее, что только можно сделать, — это присвоить себе пиратскую добычу, которая уже припрятана. Это — непростительно! Если она поднята на камень или собрана в груду с двумя камнями сверху — добыча неприкосновенна. Можно обезопасить ее двумя камнями, но еще лучше — тремя. Можно, конечно, надеяться, что она попала туда случайно. Есть люди, которые присваивают чужую добычу или, что еще хуже, — забирают самое лучшее в каждой из находок. Это достаточно хорошо известно. Если ты спас, вытащив из воды, какую-то планку, об этом все равно узнают. А часто точно знают, и кто там был. Но ты потом ничего не говоришь, так как это нетактично, да и кто просил тебя класть для сохранности камни, вместо того чтобы отвезти все домой в два рейса?
Очень тонкое дело — определить, что правильно, а что неправильно. Можно много говорить об этом. Если, например, лодка приплывает со шкафом, а шкаф полон бидонов, то совершенно ясно, что надо искать владельца лодки, и он сам забирает шкаф, если дело чистое. Но сколько можно забрать бидонов?
Большая разница между бидоном в лодке, или в зарослях, или в воде, и в шкафу, который погрузили в лодку.
Однажды я нашла берестяную лодочку, которая называлась «Darling» [21]. Она была очень красиво сделана: с трюмом, рулем, рулевой рубкой, и матерчатыми парусами. Но папа сказал, что владельца ее мне искать не следует.
Может статься, все это не очень важно, если только найденная вещь — достаточно мала. Так думаю я.
АЛЬБЕРТ
Альберт на год старше меня, если не считать шести дней. Через шесть дней мы станем ровесниками.
Он сидел у залива, где пришвартованы лодки, и насаживал на длинную удочку уклеек для своего папы.
— Ты сначала убей их, — сказала я. — Ужасно всаживать в них крюк, пока они живы!
Альберт слегка приподнял одно плечо, и я уже знала, что это означает своего рода и извинение, и объяснение, мол рыбе больше нравится, если наживка шевелится.
На Альберте был блеклый-преблеклый свитер и черная фуражка с козырьком, оттопыривавшая ему уши.
— А тебе понравилось бы, если бы тебе воткнули крючок в спину? — спросила я. — Ты висел бы на нем, и орал, и пытался бы высвободиться в ожидании, что тебя вот-вот съедят!
— Они не кричат. И так всегда все делают.
— Ты — жестокий! — закричала я. — Ты делаешь ужасные вещи! Не желаю больше говорить с тобой! Он чуточку грустно взглянул на меня из-под козырька и произнес:
— Ну, ну!
И продолжал насаживать на удочку уклеек. Я ушла. У сарая с сетями я обернулась и закричала:
— Мне столько же лет, сколько тебе, мнестолькожелетсколькотебе!
— Наверное, столько же, — ответил Альберт. Я ушла и принялась приколачивать гвозди к плоту, но весело мне не было. Три гвоздя искривились, и вытащить их я не смогла.
Тогда я снова спустилась вниз на берег и сказала:
— Рыбы страдают так же, как и люди!
— Не думаю, — ответил Альберт. — Они более низшие существа.