Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Шрифт:
Под высоким вишнёвым деревом русоволосая кормилица Бранка укачивала в люльке Светолику-младшую, родившуюся прошлой осенью. Молодая садовница сама недавно закончила кормить свою первую дочку, молока у неё ещё было вдосталь; Берёзке хотелось, чтобы её малышка непременно выросла женщиной-кошкой, вот княжна Огнеслава и подыскала ей кормилицу из дочерей Лалады. Влунка с Доброхвой стали жёнами своих избранниц, и Стоян с Милевой, Боско и Драгашем вскоре после этой двойной свадьбы переселились в Белые горы: полюбился им сей прекрасный край. Каждый день ложкарь и Боско переносились с помощью колец на работу в свою мастерскую в Гудке, а жили в новом белогорском доме.
– Колючек
Уроки садового колдовства не проходили даром. Гледлид, стараясь постичь душу и сердце юной ведуньи, сама не заметила, как вовлеклась и в её занятия. В свободное от преподавания в Заряславской библиотеке время влюблённая навья стремилась к Берёзке: её влекло грустноватое тепло, которое излучали эти пронзительные глаза. Берёзка стала светочем, вокруг которого вращалась жизнь Гледлид.
«Я дышу тобой, мысли летят к тебе, а мои дни проходят в ожидании встреч с тобой», – беззвучно шептали её губы, но не смели произнести вслух ни слова о любви. Дав клятву, что будет уважать скорбь Берёзки по погибшей супруге, Гледлид просто держалась рядом – таким образом она надеялась понемногу, исподволь покорить сердце милой и прогнать из него ночной мрак тоски. Привязалась навья и к Ратиборе – внебрачной дочке княжны Светолики, которую Берёзка взяла на воспитание. Обучая девочку счёту и навьему языку, Гледлид проводила с нею час-два ежедневно. «Хочешь завоевать благосклонность женщины – найди подход к её детям», – подтверждение этому навья подмечала во взоре Берёзки, смягчавшемся и таявшем при виде их с Ратиборой дружбы. После уроков они частенько гуляли в саду, и Гледлид присоединялась к детским играм, вспоминая свои юные годы.
Когда её родная земля, княжество Шемберра, сдалась под натиском воинственной Дамрад, Гледлид едва исполнилось шестнадцать лет. Она была младшей дочерью в семье начальницы города Цереха; властная, строгая и вечно занятая делами мать содержала двух мужей, Хорга и Ктора, от которых родила четверых дочерей и двоих сыновей. Почти всех отпрысков ей сделал первый муж, Хорг, а Ктор стал отцом одной лишь Гледлид. Даже будучи на сносях, госпожа Лильвана не переставала работать, а после родов не давала себе полежать и дня. Детей отдавала кормилицам – самой было недосуг.
Так уж вышло, что братья и сёстры Гледлид внешностью уродились в своего отца, Хорга, и только она унаследовала от матери рыжую гриву и большие синие глаза.
– На меня похожа, – часто приговаривала госпожа Лильвана. Ктор мог расценивать это как похвалу.
С детства Гледлид любила книги. В её распоряжении была огромная библиотека, доставшаяся матери в качестве приданого от Ктора. Тот и сам был большим книгочеем, сочинителем стихов и песен. Госпожа Лильвана снисходительно относилась к увлечению мужа и даже выпускала на свои средства сборники его стихов, которые пользовались изрядным успехом. В доме часто собирались гости, и отец устраивал чтения; таким он и запомнился Гледлид – чудаковатым, с воодушевлённо вскинутыми к незримым небесам глазами и свитком в руке, со страстным придыханием читающим своё очередное сочинение. Девочка обычно терялась среди слушателей, приткнувшись где-нибудь в уголке, и тонула в затейливом кружеве словес, которое отец искусно плёл. Мать, если была не занята на службе, присутствовала на вечерах, напустив на себя насмешливый вид – то лениво-изящная, то хищная и цепкая, с холодным волчьим блеском
Когда Гледлид с волнением прочла матери своё первое творение, та хмыкнула:
– Ещё одна стихокропательница у нас в семье! Пойми, детка: стишками не прокормишься. Заниматься этим могут позволить себе только такие хорошо устроившиеся, обеспеченные бездельники, как твой батюшка. Впрочем, чем ещё ему заниматься? Он же больше ничего не умеет. Каждому – своё.
Гледлид молча закусила губу, а в её груди разлилась зимним дыханием мертвящая горечь. Скомкав в кулаке листок со стихотворением, она устремилась в своё логово – любимое местечко между книжными полками, где её никто не трогал. Никто, кроме отца, который зашёл час спустя за книгой…
– Дитя моё, что с тобой?
Гледлид не противилась ласково тормошащим рукам отца. Она зарылась носом в его надушенные длинные локоны, мягкие и шелковистые, как звериный мех. Отец нежно разомкнул её судорожно сжатый кулачок и развернул листок с корявыми, но вдохновенными строчками. Его взгляд полетел по ним, озаряясь задумчивой улыбкой.
– Матушке не понравилось, – всхлипнула Гледлид.
– А ты рассчитывала, что она будет тобой гордиться, бедняжка моя? – Вздох отца тепло коснулся уха девочки, а рука обнимала её за плечи. – Поверь мне, матушка этого никогда не поймёт. Меня она показывает своим гостям как какую-то диковинку, развлечение для их скучающих, спящих умов. Если б ты знала, сколько тупости я вижу в их глазах! Сытой беспробудной тупости… Истинных ценителей – единицы, а прочие лишь слушают с умным видом.
Гледлид наматывала атласные тёмно-пшеничные пряди его волос на пальцы, вдыхала тонкий запах дорогих духов и всем сердцем погружалась в боль и обиду – и за себя, и за отца. Лица гостей, почти ежедневно толпившихся в доме и угощавшихся за счёт хлебосольной хозяйки, сливались в серый забор, в непробиваемую стену, глухую и лицемерную. Всей душой она желала, чтобы её отцом восторгались, ценили его дар слова – искренне, а не потому что он супруг могущественной госпожи Лильваны…
– А тебе… Тебе – нравится? – заглянула она в странные и иномирные, зеленовато-серые глаза отца.
Тёплая рука Ктора опустилась на голову девочки.
– В твоём мышлении я вижу красоту и образность, – сказал он с полувздохом-полуулыбкой. – В том, как ты используешь слова, есть наблюдательность и цепкость. У тебя особый взгляд на вещи. Жизненного опыта тебе, конечно, пока не хватает, но какие твои годы! Ещё наберёшься мудрости и будешь жечь сердца людей своими стихами…
– Как ты? – Гледлид уютно прильнула к плечу отца головой.
– Что ты! Гораздо лучше и пронзительнее меня, – улыбнулся тот. – Я – так, балуюсь, а ты… Ты умница, доченька. Я горжусь тобой. Только матушке ты лучше ничего не показывай. Она не оценит.
Гледлид вняла его совету, с горечью понимая, что между ней и матерью – непреодолимая пропасть. Впрочем, своих сочинений она не бросила. Порой они с отцом уединялись поздно вечером в библиотеке, и Гледлид читала ему свои первые стихи, сначала неуклюжие, но раз от раза становившиеся всё более складными и умелыми. Училась она хорошо, ровно успевая во многих науках, и мать предсказывала ей выдающуюся стезю.