Дочери Волхова
Шрифт:
И теперь, когда ее глаза сияли, щеки разрумянились, губы горели и все лицо будто светилось от счастья, Остряна вдруг показалась ему такой красивой, что он, не смущаясь собравшейся толпы, отвел руки своей невесты от лица и поцеловал ее под одобрительные возгласы ладожан и смех отцов. Эта дева любила его, а если их брак еще принесет большую пользу роду и честь ему самому, то остается только поблагодарить чуров и добрую богиню Ладу.
Из-за свадеб посольству пришлось еще задержаться, но Белотур не возражал, а даже радовался отсрочке по такой приятной причине. Соперничество между знатными словенскими родами весьма беспокоило его, поскольку их внутренние раздоры могли ослабить словеничей и лишить полян всех выгод от этого родства. А
Наконец настал избранный день – четверг, день Перуна, благоприятный для начала дороги. Дивляну свели вниз и поставили в истобке перед печью. Принесли последнюю кудель с ее прялки, и девушка дрожащей рукой бросила ее в огонь, прощаясь с домом и своей девичьей жизнью. Домагость разломил над головой дочери хлеб, одну половину положил в печь – в жертву предкам, а вторую отдал дочери – как благословение в дорогу. В хлеб полагалось класть серебряный шеляг или колечко и смотреть, в какой половине он окажется: если в жертвенной, значит, благословение предков остается в доме, а если в невестиной, значит, она увозит его с собой. Но уже давно народ придумал класть по колечку или монетке в обе половины хлеба, чтобы добро и дома осталось, и невесте досталось.
Прижимая к груди свою половинку хлеба, завернутую в вышитое полотенце, Дивляна шла во двор, а вокруг нее плакали и причитали женщины всего рода, включая и новую молодуху Остроладу Вышеславну. С отдаваемой невестой прощались, как с умершей, и это было недалеко от истины: ведь почти для всех, кого покидала девушка, она все равно что умирала. Может быть, братья когда-нибудь навестят ее в Киеве, а мать, сестры и подруги никогда больше с ней не увидятся.
Все так, как было у сестры Доброчесты, как будет когда-нибудь у Велеськи… Этот хлеб с колечком внутри, янтарный оберег от сглаза в дороге и льняное семя, которым пересыпаны вещи в ларях с приданым – опять же против нечисти… Слезы текли по лицу Дивляны, и она утирала их новым, красиво вышитым платком. Сердце нестерпимо болело. Вроде бы она уже один раз прощалась с этим домом и родичами, убегала, не оглядываясь и ни о чем не жалея, – почему же сейчас так тяжело, что ноги не идут? Тогда рядом с ней был Вольга, а кроме него никто ей не был нужен. Из Плескова она могла бы каждый год приезжать в гости, видеть всех родичей, а теперь она никогда больше не увидит их и только по рассказам торговых гостей будет знать, на ком женится Витошка, за кого отдадут Велеську, какие дети еще родятся у Доброни и Никани… И если кто-то из родичей умрет, она получит весть об этом, может быть, только через года два-три, с очередным торговым обозом…
О Вольге она старалась не думать. Но против воли возникали мысли о том, что вот так же ее могли бы провожать к нему и тогда она знала бы, что совсем рядом ее ждут утешение и счастье. Теперь же впереди была темная, холодная неизвестность. Ее сердце с кровью отрывалось от того, с чем она прощалась, но то, что ждало впереди, нисколько ее не манило и не радовало.
Перед домом старший сват подхватил ее на руки и понес. Дивляне полагалось сопротивляться, кричать и вырываться, но она не смела этого делать. Довольно она уже билась в силках своей судьбы – та оказалась сильнее. Рослый Белотур нес ее легко, без усилий, и неожиданно это показалось ей приятным: успокаивала мысль, что она отныне в надежных руках и от нее самой больше ничего не требуется.
– Легенькая ты какая! – шепнул он ей в покрывало. – Так бы и понес до Киева!
И только когда он бережно посадил Дивляну в лодью, она запоздало осознала, что никогда больше не почувствует под ногами родную ладожскую землю.
На берегу Волхова от всей Ладоги принесли в жертву быка и коня – Волхову-Ящеру, чтобы дал легкую дорогу по воде. И внушительный обоз тронулся вверх по священной реке словенского племени. Здесь были пять больших лодей Белотура,
По мере движения обоз постепенно укорачивался. В Словенске, куда прибыли на шестой день, Дивляна простилась с Веснавкой. Растревоженные переменами в судьбе, подруги горько плакали, обнимаясь на прощание, но жалели уже больше о прошлом, чем о настоящем. Обе они изменились, а дружба их озорного и привольного девичества осталась позади. Другие девчонки следующей весной будет бегать русалками по купальской роще и плескаться в Див-озере. Глядя в круглое лицо Веснавки, непривычное под богатым красным убором молодухи, с покрасневшим и распухшим от слез носом, Дивляна понимала, что больше не увидит ее, ту, которую помнила, сколько себя, но плакала скорее о себе – той, которой тоже никогда не будет. Веснавка казалась ей счастливой, ведь ее увезли всего-навсего в Словенск, до дома рукой подать – три дня вниз по реке, разве это дорога?
Простилась она и с Добролютой, с которой сблизилась за это время, почти как с второй матерью. Ведь не так давно Добролюта выхаживала ее, понимала, утешала, защищала, давала уверенность, что она не одна. На Любозвану Дивляна старалась не смотреть, чтобы не возвращаться мыслями к Вольге и не рвать и без того изнемогающее сердце.
В Словенске остановились всего на два дня, а потом поплыли дальше на полудень вдоль западного берега Ильмеря. От обоза осталось всего восемь лодей: пять киевских и три ладожские. Из словеничей их теперь сопровождал один Медыня, взятый как проводник: он не раз ездил с товарами на Ловать и хорошо знал дорогу. А без проводника в протоках ее устья, как говорили бывалые люди, будешь блуждать, пока не угодишь прямиком на Ту Сторону, в гости к Ящеру.
Погода испортилась, похолодало, и Дивляна сидела в лодье, от ветра загороженная со всех сторон щитами и закутанная в медвежью шкуру. Помня о том, что совсем недавно она тяжело болела, Велем отчаянно боялся, как бы ее не продуло снова – как же везти больную девушку в такой далекий и неведомый путь? Ветер поднимал на озере волны, лодьи болтало, людей окатывало брызгами.
На третье утро пути по озеру, когда недалеко уже было устье Ловати, с передней лодьи вдруг закричали. Порывы ветра заглушали слова, но Велем на всякий случай приказал людям приготовиться. А потом и сам разглядел причину тревоги. Им навстречу по озеру шла целая вереница лодей – шесть или семь, и в каждой сидели вооруженные мужчины. Пока не удавалось разглядеть, варяги это или нет, но Белотур и Велем одновременно повернули свои лодьи к берегу. А высадившись, немедленно стали готовиться к бою. Встречные тоже пристали и тоже поспешно выбрались на берег, выстраиваясь в боевой порядок.
– Да это плесковские! – вдруг охнул Велем, вглядевшись. – Воевода Рощень сам! Глянь, Стояня, это ведь он? Вон, мужик в рыжей бороде, в шлеме варяжском?
– Точно, Рощень! – подхватил Сокол. – И отрока вон того я знаю, Мушатой зовут.
При этих известиях Дивляна вздрогнула и невольно переменилась в лице. Несмотря на ветер и холод, ей стало жарко. Она уже привыкла к мысли, что Вольга уехал и смирился с потерей невесты, а его отец, князь Судислав, не захотел ссориться со словеничами. Но вот он здесь! Направляется в Ладогу! И судя по тому, что с собой князь взял большую дружину, ехал он вовсе не с подарками к чужой свадьбе. Но что теперь будет?
Дивляна затрепетала; мелькнула мысль, что все еще может измениться… Но как? Белотур и Велем, конечно, не отдадут ее плесковскому князю, и если он будет настаивать, произойдет сражение… И ни той, ни другой стороне она не могла желать победы или поражения, ведь воеводы с обеих сторон были близки и дороги ее сердцу. Теперь она лучше бы умерла, чем стала причиной для новой схватки между Велемом и Вольгой.
– Верно, что плесковские? – К Велему, за рукав которого в тревоге цеплялась Дивляна, подошел Белотур.