Докер
Шрифт:
У запасного выхода меня уже ждут человек восемь сбежавшихся парней, местных ирисников. Лица их я плохо различаю, но в полумраке, подсвеченном красным светом фонаря, отчетливо вижу оскал их зубов. Парни разом наваливаются на меня, подминают под себя, и я чувствую град стремительных ударов по всему телу. Потом мне выворачивают руки.
Контролерша услужливо раскрывает запасный выход. Меня выталкивают во двор, освещенный тусклой угольной лампочкой. Возможно, что в другое время я бы и не заметил эту лампочку, но тут замечаю и запоминаю ее, сиротливо болтающуюся на проводе.
Ко
— Гони выручку! — со сдержанным бешенством говорит Сергей.
Я прячу руки в карманы и исступленно кричу ему в лицо:
— Не дам! Эти деньги я собрал для детей английских шахтеров!
На меня ирисники смотрят, как на сумасшедшего, потом раздается смех — оглушительный, как пушечный выстрел. И снова все смотрят на меня, как на сумасшедшего.
— Плевать нам на англичан! — орет Сергей, рванув меня за ворот рубахи. — Гони выручку!
— Не дам! — кричу я, готовый разреветься не столько от боли в переносице и в руках, сколько от обиды.
Тогда мне снова выворачивают руки, вытряхивают деньги из кармана штанов, и, хотя все хорошо видят мое окровавленное лицо, меня все же отводят в угол двора и Сергей с тяжелым придыханием говорит:
— Ничего, мы из дикого тебя сделаем ручным.
И он с такой силой бьет меня наотмашь широкой пятерней, что я отлетаю шагов на пять.
В правом ухе у меня сразу же начинает звонить колокол!
— Плакать и орать у нас не полагается! — кричит Сергей, подняв меня с земли. — Убьем! — И снова наотмашь бьет меня по лицу, на этот раз слева.
И в левом ухе у меня начинает звонить колокол.
Дальше я уже ничего не слышу, кроме все нарастающего гула одного большого, басовитого колокола. Я почти что ничего и не чувствую: шайка берет меня в круг и каждый ударом, валящим с ног, отбрасывает меня к другому. Это у них называется «рулеткой».
Глава шестая
А КАК ЖЕ ТОГДА МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?
И вот я уже пятый день лежу в постели. Я чуть ли не весь забинтован. Мне не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Боль — во всем теле. Мне не раскрыть и глаз, — уж очень большие фонари светятся под ними.
К тому же я плохо слышу. Колокол все гудит в моих ушах, хотя и не столь теперь громко и не столь раскатисто.
Первые три дня у моей кровати дежурят мать и Маро. Когда мне становится немного лучше, их заменяет Лариса. Она почти что неотлучно сидит у моей постели, и мать с сестрой не нарадуются, что нашли себе такую старательную помощницу. Хорошие помощники и Виктор с Топориком. После окончания школьных занятий у них много свободного времени, и они не знают, куда его девать, все время топчутся у наших дверей.
Лежа с закрытыми глазами, я мучительно
Мне кажется, что только Виктор понимает мое состояние, хотя он всячески избегает моих наводящих вопросов.
Но сегодня он приходит веселый и возбужденный и сразу выпаливает, что деньги он внес за меня.
Не ослышался ли я?
Виктор «шесть» показывает на пальцах.
— Откуда достал? Он смеется:
— С миру по нитке — голому штаны. Ребята помогли, ну и я продал… наш радиоприемник.
— Наш радиоприемник? — чуть ли не кричу я, пытаясь подняться в постели. — Кому?
— Лежи, лежи! — испуганно машет Виктор руками. — Он, оказывается, тоже заядлый радист, Маэстро с соседнего двора.
— И за сколько продал?
— За пять рублей. Три он заплатил, остальные отдаст потом, частями.
— Откуда ты взял еще три рубля?
— Топорик продал «остров Борнео». И Лариса отдала коллекционеру за два рубля отцовскую открытку, — помнишь, «100 000 поцелуев»? Внесла рубль за себя и рубль за тебя. Через меня, конечно, чтобы никто не знал. Хотела даже продать альбом с кинолентой.
— Наш радиоприемник! — шепчу я, и слезы показываются у меня в глазах.
— Стоит ли жалеть? — Виктор толкает меня в плечо. — Я приглядел такую схему двухлампового приемника, что наш одноламповый покажется тебе барахлом. Увидишь — закачаешься.
— Ах, наш приемник! — все шепчу я и не могу успокоиться. Как только я вспомню, как мы терпеливо накаливали стержень над керосинкой и за неимением дрели прожигали им отверстия в крышке приемника, как нам дым ел глаза при пайке концов канифолью, как делали переменный конденсатор и скольких мучений стоило нам вырезывание пластинок нужной формы из алюминиевых кружек, мне становится совсем плохо.
— Но по крайней мере не спасовали перед этим гадом, Вовкой Золотым! Ты думаешь, он внес бы свои пять рублей, не внеси ты? Ни черта! Но мы его заставили! — Виктор вдруг хохочет. — Ох, и была бы потеха, если б обо всем этом узнали английские мальчишки! А что бы, интересно, сказал их Чемберлен? «Насилие! — завопил бы он на весь свет. — Русские недозволенным способом собирают деньги для наших шахтеров!»
— И прислал бы новую ноту, — смеюсь я, и мне вдруг становится весело, совсем не жалко приемника, проданного Маэстро. И пусть его! Мы сделаем новый, и ничуть не хуже старого.
Распродав всю пачку газет, Топорик приносит одну с собой, садится ко мне на кровать, начинает вслух перебирать заголовки статей, потом выискивает какую-нибудь особенную новость, которая могла бы меня заинтересовать. Но это ему не легко сделать. Меня теперь интересуют только сообщения из Англии. А в них ничего утешительного. Против бастующих горняков брошены войска, и штрейкбрехеры пытаются насильно занять шахты. Теперь-то я хорошо знаю истинное значение этого слова.