Доклад Юкио Мисимы императору
Шрифт:
Я, словно шаман, рассматриваю три предмета – Зеркало, Драгоценный камень и Меч, которые в конце концов раскроют мне глаза на мир.
В императорских регалиях Зеркала, Драгоценного камня и Меча скрываются архетипы религии, эстетики и этики. Религия, эстетика и этика – отличительные свойства культуры. Я хочу выяснить, наполнены ли сегодня эти свойства культуры живым содержанием или уже мертвы. Вопрос, над которым я бьюсь, понятен человеку западной культуры. Однако ему наверняка непонятно, почему эти свойства культуры заключены в императорской триединой эмблеме Зеркала, Драгоценного камня и Меча. В японской культуре нет ничего более загадочного для западного человека, чем наша таинственная Тройная Эмблема. И я тоже занимаюсь ее разгадкой. Может быть, противоречие между Зеркалом (религией) и Драгоценным камнем (искусством) диалектическим образом разрешается в Мече, то есть в этике?
Для меня ответ на этот вопрос кроется в
Я воспринимаю этику не как бескровную абстракцию, а как сердечную тоску. Этика требует большего, для нее мало стоической твердости духа или долга самопожертвования. Для наших современников понятие этики стало чем-то отвратительно скучным, ассоциирующимся с лишенным воображения конформизмом и подавлением эмоцией. Однако деградация культуры как раз и заключается в низведении этики до уровня средства обслуживания. Упадок культуры проявляется также в полной невозможности любви в условиях современной жизни.
Этика предполагает любовь без взаимности. В романтичном идеализме и заключается тождество этики и Меча. Прагматики, живущие в век деградирующей культуры, никогда не смогут этого понять! Любовь без взаимности стремится к недостижимому идеалу, в котором диалектическим образом снимаются все противоречия страсти. Любовь должна быть возвышена до синтеза глубокого чувства и действия. У нас, японцев, существует традиционное понятие офренаи – романтической любви, основанной на национальной вере. Эта концепция, не делающая никакого различия между сексуальностью и преданностью правителю, получила в конце периода правления Токугавы название «влюбленности в императорское семейство» и заложила эмоциональную основу для возникновения в дальнейшем такого явления, как поклонение императору.
Этика по своей сути анархична. Это очевидно, если задуматься над тем, что такое любовь без взаимности. Любовь постоянно подвергает человека опасности. Страстная бурная любовь идеалиста всегда рискует нарушить принятые в обществе правила поведения. Это особенно заметно в скованной обычаями и условностями японской культуре. Говорят, что японцы постоянно живут под гнетом долга и обязательств. Все их действия подчинены чувству долга, которое они испытывают по отношению к родителям, начальству, коллегам, а также к тому, кто стоит на самом верху иерархической лестницы – к императору. Нарушение обязательств грозит человеку несмываемым позором, из-за чего японцы подчас кончают жизнь самоубийством. Наша культура – культура стыда и позора в отличие от западной культуры греха. Люди, живущие на Западе, имеют перед нами огромное преимущество, поскольку грех можно искупить раскаянием. Для них зло – временное и поправимое состояние. В японской же культурной традиции долг и обязательства – явления постоянные и неизменные. Есть только честь и бесчестье, и эта строгая дуальная оппозиция исключает всякие лазейки, такие, например, как покаяние и изменение взглядов. Японская и западная культуры, таким образом, кардинально отличаются друг от друга.
Чтобы понять живой культурный смысл этики, необходимо устранить со своего пути два препятствия. Одним из них является позор, который несет с собой любовь без взаимности; другим – страх нарушить правила поведения, установленные в обществе. Чтобы обладать культурой, надо безгранично любить ее. В безумном стремлении овладеть тем, что любишь, человек должен быть готов любить сверх всякой меры.
Идеалистическая анархическая любовь – это и есть японская альтернатива раскаянию. Только ощущение Великой Пустоты может избавить японца от взятых на себя обязательств и чувства долга. Моя вера в анархическую любовь без взаимности не является изобретением эксцентричного писателя Мисимы, она зиждется на японской культурной традиции. Любовь в Японии всегда вызывала сочувствие и считалась несчастьем. Впрочем, на Западе на нее тоже смотрели как на несчастье, но относились по-другому – с холодным цинизмом. Мы боимся анархической любви, поскольку она может привести к трагедии, потребовать от нас самопожертвования, которое, конечно, побуждает человека выйти за рамки собственного «я». В этом смысле я нахожу слова Достоевского о парадоксе самореализации очень точными.
ГЛАВА 2
ЗА ЗЕРКАЛОМ
Что заставило меня высказать свои самые сокровенные мысли в письме к баронессе Омиёке Кейко? Вернувшись в середине мая 1952 года в Японию и перечитав его копию, я глубоко пожалел о совершенной мной глупости. Я всегда снимаю копии со своих наиболее важных писем, поскольку считаю, что все написанное мной не является только лично моим делом и может быть опубликовано. Сожаление о пространном послании, адресованном прекрасной куртизанке Кейко, явилось последствием раздражения и дурного расположения духа, в которое я пришел, вернувшись домой в Сибуя. Я посмотрел на себя в зеркало и увидел свой затылок. Это напомнило мне известную картину сюрреалиста
Я прекрасно знал еще до того, как накануне Рождества отплыл от берегов Японии из гавани Иокогамы, о своей физической слабости и о том, что могу не выдержать тягот путешествия. Но я убедил себя в том, что усилием воли смогу победить все свои недуги и выдержать все неудобства долгого плавания. Подобно всем прикованным к письменному столу калекам, я верил в то, что обладаю богатым воображением и сильной волей, не понимая, что воля и воображение во многом зависят от физического состояния человека. Однако вдали от своего письменного стола я был настоящим инвалидом, по существу, никем. Это и явилось причиной моего одиночества.
Но, похоже, не только я, но и вся нация, взглянув на себя в 1952 году в зеркало, увидела собственный затылок. С ней как будто сыграли злую шутку. Возвращение было для меня подобно новому погружению в ванну с тепловатой грязной водой, но теперь, после принесшего мне одни разочарования путешествия, я видел все вещи с ясностью сюрреалиста.
Я не верил в то, что народ Японии «временно сошел с ума» в первую неделю мая. Что с ним случилось? Накануне дня рождения императора, 28 апреля 1952 года, официально закончился период оккупации Японии. Через несколько дней в Токио вспыхнули беспорядки во время ежегодного празднования Первого мая. Что заставило миролюбивый народ пойти на столкновения с полицией? И те, кто сочувствовал участникам беспорядков, и те, кто критиковал их, видели причину волнений в одном – в засилье американцев. Хотя было объявлено о снятии режима оккупации, в стране почти ничего не изменилось. Американские войска, авиа-базы, тренировочные лагеря были расположены повсюду в Японии, как и до подписания договора 28 апреля. Однако народ ожидал чуда – того, что следы пребывания американцев на японской земле исчезнут за одну ночь. Эти ожидания и привели к антиамериканским волнениям. Так считали политики. Однако я видел причину массовых беспорядков в другом.
Я вернулся в Токио слишком поздно и не был свидетелем кровопролитных столкновений демонстрантов с полицией. Когда я услышал об этих событиях, мне показалось, что вернулось безумное довоенное анархическое время с его бунтами и беспорядками. Впрочем, я не испытывал ностальгии по хаосу прошлого.
Затаив дыхание, я читал репортажи о майских событиях в газетах и комментарии политиков. Но ни один из них не назвал истинную причину беспорядков, о которой знал только я один. В основном ведущие издания обвиняли коммунистов и студентов, называя их зачинщиками. Однако я знал, что организовали эту конфронтацию ультраправые провокаторы. Либеральная пресса обвиняла радикалов в том, что они навлекли позор на демократическую Японию, что она потеряла лицо после стольких лет усилий реабилитировать себя в глазах мировой общественности. Однако между строк любого издания ясно читалась неудовлетворенность всего народа Японии тем, что иностранцы продолжают занимать нашу территорию. Не за горами был тот день, когда могли вспыхнуть более мощные выступления против их засилья. Неслучайно поэтому вице-президент Никсон на официальном банкете в Токио в своей речи назвал черное белым и заявил о том, что включение статьи 9 в Мирную Конституцию, которая строго запрещала вооружение Японии, было ошибкой. Таким образом, он открыто потворствовал созданию в нашей стране вопреки конституции Сил самообороны.
Затем последовал скандал, разгоревшийся вокруг атолла Бикини, где выпали радиоактивные осадки после испытания американцами водородной бомбы. В частности, была заражена команда рыболовного судна, и в стране возникла паника. Люди опасались, что вся наша рыба окажется радиоактивной. Опасения были напрасными, но эти события стали апогеем истерических антиамериканских настроений в обществе. Люди не понимали, что настоящее страшное ядовитое загрязнение нашей культуры уже произошло, оно началось в Нулевом году и длилось семь бесконечно долгих лет. В нашу духовную кровеносную систему проникли более смертельные элементы, чем уран или плутоний. Короче говоря, оккупация привела к тому, что мы всей душой полюбили наших оккупантов. Внезапный уход оккупантов как будто обидел нас, привел к разочарованию и даже вызвал ярость. Вот к какому заключению я пришел. Нация увидела в зеркале свой затылок, потому что там больше ничего не могло отразиться. Ничего, кроме пустоты. А народ желал снова увидеть там лицо своего насильника. Пустота требовала заполнения, и в конце концов ее заполнило одиночество, похожее на то, которое испытывал я сам.