Доктор Черный
Шрифт:
Белобрысый матрос мерно, словно машина, наклонялся и откидывался назад, неслышно, без плеска, вывёртывая из воды вёсла.
Тёмная масса с сетью снастей и канатов вырастала всё больше. На плоском, обведённом выпуклой медной каёмкой узком транце кормы можно было уже разобрать позолоченные буквы: «Лавенсари». Причаленная на выстрел портовая шлюпка качалась на волне с левого борта, словно поплавок огромной удочки.
Белобрысый матрос обернулся, смерил глазами расстояние до судна и отрывисто кинул вполголоса Беляеву по-французски:
— Ложись!
Тот не заставил повторять себе приказание.
Сильными взмахами подогнав двойку
— Ну, полезай!
— Куда? Что вы? — недоумевал Беляев, не предчувствовавший, что ему придётся подвергаться на пути таким испытаниям.
— Живее, живее! — торопил матрос, короткими ударами весел державший лодку на месте. — Живей, торопись! А то с того борта портовые увидят…
Нечего делать: призвав на помощь все свои познания в гимнастике, Беляев вцепился в канат и тотчас же повис над водой, так как матрос одним ударом вёсел выгнал из-под него шлюпку, чтобы пристать с того борта, где был выпущен выстрел и верёвочный трап.
Рискуя ежеминутно сорваться в воду, Беляев подтягивался на руках, тщетно пытаясь обхватить ступнями болтающийся внизу из стороны в сторону хвост каната.
Наконец ему удалось зацепиться коленом за привальный брус, и, кое-как перевалившись через фальшборт, он очутился на шканцах в узком проходе, прямо перед стеной бревенчатой клетки, подпирающей гружённый на палубу лес.
Благоразумие подсказало ему плотнее прижаться в одном из узких проходов-отдушин, сделанных среди брёвен.
Он слышал отсюда, как на корме и на левом борту раздавалась энергичная ругань Маттисона. Скрипели блоки, на которых двойку поднимали на боканцы. Потом на баке мерно затопали ноги выхаживавших на шпиле якорь.
— Хювясти! — раздалось справа, уже за бортом, должно быть в портовой шлюпке.
— Хювясти!
На баке захлопала парусина кливеров. А совсем близко от Беляева, таща за собою тяжёлые кольца сегарсов, поползла кверху по мачте вилка гафеля и закрыла берег серой парусиной бизани.
Беляев почувствовал, как с лёгким скрипом шевельнулся корпус судна.
Он подождал ещё минут десять и, когда чёрный взлобок берега, видный из его убежища, остался далеко за кормой, вылез наружу — и лицом к лицу столкнулся с рыжим капитаном.
— А, это вы? — добродушно сказал гигант. — Ну, слава Богу, удачно отделались. Теперь пустяки остались. В Риге я вас на денёк в трюм спрячу, да там и не так строго будут смотреть. Мы втягиваться в реку не будем. Погрузим солонину в Больдераа, в устье. Ну, однако, идём, я представлю вас команде. Нечего делать — назвался груздём, полезай в кузов, на бак!
Маттисон вывел Беляева из лабиринта брёвен и досок на ют, где у штурвального колеса стояло двое дюжих матросов, собрал своим зычным голосом команду и крикнул по-фински:
— Эй, слушайте! Вот тут малый, француз, механик с французского парохода, загулял на берегу и упустил пароход. Остался без бумаг с тридцатью марками в кармане. Я знаю его отца, боцмана на гаврском трансатлантике, и взялся его довезти до Роттердама. Как придём на место, он угостит вас, а теперь приставить его к мельнице вместо Пекки Химмонена. Этот пьяница больше следит за уровнем рома в бочонке, чем за уровнем воды в трюме. При авралах давать его штурману… Если захочет, пусть стоит в помощь на штурвале. На вахту не назначать — у нас не пароход… Кто его обидит, будет иметь дело со мной!.. Ну а теперь по местам! Боцман!
Шкипер спустился к себе в каюту, а Беляев в сопровождении боцмана направился на бак в матросскую палубу получить койку и место.
— Пока под вахтой, можете спать! — сказал ему боцман на довольно сносном французском языке. — Впрочем, сначала осмотрите помпу и мельницу. Вы станете к ним после полуночи. У нас вахта по шести часов: ничего не поделаешь, народу мало. Наши ребята ничего себе. Только с тем белобрысым, что привёз вас сегодня, держите ухо востро. Он эстонец с русского берега. Мерзавец порядочный! Ну да мы с ним, слава Богу, в последний рейс едем. В Риге контракту срок.
Беляев поблагодарил словоохотливого боцмана и пошёл наверх к ветряной мельнице, служившей приводом к помпе. Беляев в несколько минут освоился с несложным механизмом.
«Лавенсари», под бизанью и кливерами, отошёл довольно далеко с рейда, в глубине которого мерцала целая куча разноцветных огней.
Люди разошлись по марсам и реям. С треском и хлопаньем развёртывалась слежавшаяся за неделю стоянки парусина, и через несколько минут с мачтами, одетыми с ног до головы, «Лавенсари», с шипом взрезавший воду красиво выгнутым носом, ходко пошёл вперёд.
XIII
Беляев освоился с жизнью на корабле даже для себя самого неожиданно скоро.
Он отстаивал вахты у мельницы и у штурвала подручным, как заправский матрос, и когда, сменившись, он залезал в свою узкую койку с жидким, брезентовым тюфячком, она казалась ему мягкой, как пух, и уютной, как гостиная фешенебельного дома.
Правда, в первые же сутки, когда в открытом море шквалистый зюйд-вест развёл крупную зыбь и «Лавенсари» лёг в галфвинд, подставляя волне далеко вылезший из воды скуластый бок, Беляев, что называется, ноги протянул от жесточайшей морской болезни и весь день валялся на штабеле мокрых досок наверху, не будучи в состоянии переносить затхлого воздуха матросского жилья и с отчаянием помышляя о том, что такое удовольствие, быть может, предстоит ему каждый день в течение почти целого месяца. Не находись купленный им в Ханге браунинг в каюте капитана вместе с саквояжем, он не задумался бы, пожалуй, пустить себе пулю в эти минуты. Но уже на следующее утро, после того как он очнулся от тяжёлого сна, которым забылся на рассвете там же, под открытым небом, на досках, измученный вконец головокружением и рвотой, он с боязливой радостью ощутил, что чувствует себя совершенно иначе. В первую минуту, когда, закоченевший от холода на ветру, он слез со своих досок, у него снова закружилась голова. Но он чувствовал, что это просто естественная слабость, и убедился, что ощущает отчаянный голод, между тем как вчера для него величайшим страданием было думать о пище.
Он поплёлся в палубу, где матросы уже сидели за большим закопчённым чайником, тщательно умылся, выполоскал рот и с наслаждением выпил, одну за другой, три кружки горячего чёрного кофе с выжатым лимоном.
Он долго не решался дотронуться до хлеба, но в конце концов не одолел мучившего его искушения и съел огромный ломоть, круто посыпанный солью.
Выйдя на палубу, он с ужасом ждал обычного приступа рвоты, пока наконец не убедился, что выдержал с честью обычное для всякого новичка в море испытание, и понял, что ему больше нечего бояться качки.