Доктор Голубев

Дягилев Владимир

— Вы — кабудто доктор, я — кабудто воспитатель. Я вам детей на осмотр приведу.

Прасковья Петровна согласилась. Через минуту на коленях лежала целая груда «машенек», «ниночек», «пупсиков». Валя брала куклу и объясняла:

— Ей сделали укольчик. Так, ничего себе, только покраснение.

— Что же делать-то? — спрашивала «доктор». — Завязать, что ли? Может, само пройдет?

— Прогреть надо, — поправляла Валя и обращалась к кукле с наставлением: — Ты меньше бегай. Носишься, как здоровая. У тебя покраснение.

Из кухни пришла Наташа, принесла горку вымытой посуды.

—

Извините, — сказала она, — хозяева разбежались. Оставили вас одну.

— Ничего. Мы с Валей славно играем. Я вот доктором заделалась.

Наташа поняла эти слова так: «Разве вы не видите, что мне не по себе? Надо чем-то заняться».

Встала Наденька, позавтракала. Девочки стали проситься на улицу. Наташа не отпускала одних.

— Пойдемте, милые, — предложила Прасковья Петровна, набрасывая на голову полушалок.

— Что вы, Прасковья Петровна?

— Ничего. Свежим воздухом и мне подышать нужно. «Как она волнуется. Чем бы ей помочь?»

— Пожалуй, и я с вами, — сказала Наташа, снимая фартук.

Стоял серый, унылый день. Неожиданно наступила оттепель, снег почернел, превратился в грязь. Низкие рваные облака проносились над городом. Из трубы соседнего заводика валил густой дым, выстилаясь почти горизонтально длинным черным хвостом. В конце хвоста дым рассеивался, и нельзя было отличить, где дым, где тучи. Во дворе, окруженном со всех сторон высокими каменными стенами домов, было безветренно, сравнительно тепло. По всему Двору сверкали лужи. Детвора заполняла садик, засаженный молодыми, еще не окрепшими голыми деревцами.

Девочки тотчас присоединились к группе играющих. Прасковья Петровна и Наташа сели на скамейку. Первое время они молча наблюдали за детьми, занятыми тем, что гоняли большую белую щепку-кораблик по широкой луже. Одна из девочек, постарше, подталкивала «кораблик» пал-Кой, а другие с шумом и криком следовали за ней. Надень-ка визжала и кричала громче всех:

— Погудеть надо! Погудеть надо!

— Мой тоже страсть какой был горластый, — произнесла Прасковья Петровна как будто про себя. — Крепким рос, здоровеньким. Здоровеньким, — повторила она, разглядывая свои натруженные, обветренные руки. — Почти что до снега босиком бегал. Не то что надеть нечего было — не хотел. Купаться с майского праздника начинал, К воде его штой-то манило. — Она подтянула концы полушалка, оказала глуше и медленнее: — Вот от воды этой и получилось. Слыхали, как он захворал-то? Товарищ будто тонуть стал, он и кинулся на выручку. Товарища-то спас, ну а сам — вот…

— Поправится, Прасковья Петровна. Сделают операцию, и поправится.

Прасковья Петровна молчала, продолжая разглядывать свои руки, точно раньше ей было некогда и только сейчас, на досуге, она решила рассмотреть их как следует.

— Вы посидите, а я пойду позвоню в госпиталь, — сказала Наташа.

— Идите, милая, идите.

Наташа быстро вернулась и сообщила Прасковье Петровне, что операция только что началась.

— Да вы не волнуйтесь, — успокаивала она. — Ему введут пенициллин, а это сильное, очень хорошее лекарство.

— Может, и так, только шибко плох он, голубушка.

— Прошла бы операция хорошо, а там, я почему-то уверена,

он поправится.

— Спасибо на добром слове, милая.

— Я ведь тоже врач, Прасковья Петровна. Прасковья Петровна посмотрела на нее внимательно:

— Работаете где или дома пользуете?

— Пока не работаю. Наденька долго болела, пришлось оставить работу… И мама уехала…

— Поди, тягостно без работы-то?

— Скучно, Прасковья Петровна.

Наденька завизжала пронзительно. Прасковья Петровна и Наташа оборвали разговор, насторожились. Оказалось, «кораблик» посредине лужи наткнулся на камень и закрутился на одном месте.

— Куда? Куда? Не смей в воду! — крикнула Наташа, но было уже поздно.

Наденька без колебания влезла в лужу, схватила обеими ручонками «кораблик» и выскочила на «берег».

Наташа сорвалась с места, побежала к ней, приговаривая:

— Полные галоши воды набрала, варежки намочила!

— Я кораблик спасла! Мамочка, я кораблик спасла! Лицо у Наденьки сияло радостью. Все девочки смотрели на нее с уважением.

Ругать «героиню» было неприлично. Наташа взяла ее за руку и повела домой. Прасковья Петровна пошла следом.

Пока Наташа переодевала Наденьку, Прасковья Петровна смотрела в окно, думала.

Внизу на проспекте кипела разнообразная жизнь. Из булочной с сумками выходили женщины. В подворотне пристроился точильщик. Он крутил колесо, и снопики красных искр взлетали вверх. Вот семья отправилась на прогулку: впереди малыш с белым зайцем в руках, позади — папа с мамой. Две соседки встали среди дороги, — должно быть, судачат о ком-то. Одна все рукой размахивает. Из парикмахерской вышел военный, постоял на ступеньках, подкрутил усы и бравой походкой пошел направо — верно, к знакомой. Мальчишки путаются среди прохожих. Милиционер, важно поглядывая по сторонам, шествует между трамвайными рельсами. Каждую минуту проносятся машины, грузовые и легковые, черные и красные, серые с молочным отливом и какие-то пестрые, непонятного цвета, А вот настоящий дом на колесах — две двери, окошек-то сколько! Это, должно быть, новый автобус. Летом Анютка журнал приносила, там точно такой же был нарисован.

Вспомнив про дочь, Прасковья Петровна тотчас представила, как Прохор — сельский почтальон — принес «молнию», как они вместе с Анюткой поплакали, как собрался народ — соседи, колхозники, — начали утешать, помогать собираться в дальнюю дорогу. А потом пришел председатель Игнат Петрович, помялся, погладил бороду и сообщил, что правление решило пособить ей: «Денег выделило тыщу рублей и машину дает до города…»

— Наталья Николаевна, сколько времечка-то?

— Пятнадцать минут первого.

— О господи, как время-то тихо идет! Валя опять предложила поиграть:

— Вы кабудто директор, мы — учителя, а куклы — ученики.

— Давайте, милые, поиграем.

Вот так же Павлик, маленьким, когда Анютка отказывалась играть, упрашивал мать, и Прасковья Петровна соглашалась: усаживалась на лавку, повторяла все те слова, какие заставлял говорить «учитель», вставала и вместе с ним пела песни. Особенно Павлик любил эту, про летчиков: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…»