Доктор Лерн, полубог
Шрифт:
Так я думал, как вдруг увидел, что стебель шилышка начал извиваться, как червяк.
В то же время за конторкой подпрыгнула какая-то масса серого цвета, с отливом, чем выдала свое присутствие. Там, в луже крови, лежал кролик серебристо-серого цвета. Он только что издох, и н а м е с т е, г д е д о л ж н ы б ы л и н а х о д и т ь с я е г о у ш и, у н е г о б ы л и д в е к р о в ав ы е д ы р ы.
Предчувствие истины заставило меня облиться холодным потом. Тогда я решился прикоснуться к волосатому растению. Ощупав оба перевязанных листика, которые были так похожи на уши, я почувствовал, что они т е п л ы н а о щ у п ь и т р е п е щ у т.
Чувство ужаса отбросило меня
Перепуганная крыса снова запрыгала в клетке, бросаясь на прутья, кусала их и завертелась, точно одержимая бесом… Мои, вылезавшие из орбит, глаза беспрестанно переходили с шильника на крысу, с этого, все время извивавшегося, к а к т о н к и й, ч е р н ы й у ж, стебля к этой крысе, у к о т о р о й н е б ы л о б о л ь ш е х в о с т а…
Ее рана зажила, но, как след другого опыта, за несчастной крысой тащился остаток развязавшегося от ее прыжков пояса, которым был привязан вставленный в ее изрезанный бок зеленый отросток.
Впрочем, этот отросток показался мне обесцвеченным. Значит, Лерн не ограничился тем, что я видел. Он шел все дальше по пути опытов. Теперь он скрещивал между собой животных высшего порядка и все растения… Опозоренный и в то же время выросший в моем мнении, дядя внушал мне отвращение и восхищение, как злой дух.
Но все же его произведения внушали больше отвращения, чем уважения, и мне пришлось собрать всю силу воли, чтобы заставить себя продолжить осмотр их.
А они стоили этого, даже в том случае, если бы это был осмотр галлюцинаций. То, что мне оставалось осмотреть, превосходило кошмары сумасшедшего. Конечно, это было ужасно, но были и смешные стороны: это было шуточнозловеще.
Кто из пациентов был ужаснее в этом отношении? Морская свинка, лягушка или кустарник?
Морская свинка, если быть справедливым, может быть, не представляла из себя ничего особенно замечательного. Весьма возможно, что ее шкурка была так травянисто-зелена из-за отражения всех этих растений. Весьма допустимо.
Но лягушка? А кустарники? Что подумать о ней и о них?
Она — эта зеленая лягушка, с ее четырьмя лапками, вкопанными в чернозем, с безучастным и угрюмым видом, с опущенными веками, была посажена в горшок, как растение, вкопанное в землю своими четырьмя корнями.
Кустарники — финиковые пальмы. Сначала они не шевелились. Затем — я готов поклясться, что никакого ветра не было — они задвигались по всем направлениям. Их широкие листья раскачивались очень медленно… и мне даже показалось, что я слышу… но в этом я не могу поклясться. Да, стебли раскачивались, причем листья сближались и расходились при каждом движении; вдруг они схватились друг за друга своими широкими зелеными пальцами и конвульсивно обнялись — в бешенстве или в припадке страсти, для драки или объятий, почем знать?
Ведь жест всегда один и тот же, как для того, так и для другого.
Рядом с лягушкой стоял белый фарфоровый сосуд, наполненный бесцветной жидкостью, в которой торчал шприц Праваца. Около кустарника находился такой же шприц и такой же сосуд, но в нем была запекшаяся жидкость темно-красного цвета. Я решил, что в первом сосуде находился древесный сок, а во втором — кровь.
Листья пальмы разошлись в разные стороны, я протянул к ним свою дрожащую руку и под мягкой и теплой поверхностью стебля почувствовал легкие удары, ритмично повторявшиеся, как удары пульса…
Впоследствии мне часто приходилось слышать, что можно чувствовать удары своего собственного пульса,
Больше не на что было смотреть. Я обыскал все углы. Нет, не на что. Я проследил шаг за шагом все работы моего дяди и, по странному, счастливому стечению обстоятельств, в том порядке, в котором надо было, чтобы нарисовать себе стройную картину его успехов.
Я без помехи вернулся в замок и пробрался к себе в комнату. Там искусственная бодрость, поддерживавшая меня, исчезла. Раздеваясь, я старался, хотя это мне не удавалось, восстановить этапы моего приключения. Все это уже начинало казаться мне отвратительным сном, и я не верил сам себе. Разве растительное царство могло смешиваться с животным? Что за чепуха! Если даже существуют полипы-растения и полипы-насекомые, то все же, что общего, например, у обыкновенного насекомого с обыкновенным растением? Тут я почувствовал жгучую боль в большом пальце правой руки: я увидел маленькое беленькое пятнышко, окруженное порозовевшею опухолью. Должно быть, пробираясь по лесу, я укололся обо что-то. Я не мог решить, было ли это местью крапивы, или муравья, и вспомнил, что, даже сделав микроскопический и химичес-ский анализ, я не мог бы вывести никакого заключения, — до того их уколы и кислоты, выделяемые ими, тождественны. Этот факт напомнил мне возможность точек соприкосновения между этими двумя мирами; и так как я лишился повода отрицать возможность достижения результата в работах моего дяди, то я стал размышлять дальше:
— В конце концов, Лерн попытался соединить растительное и животное царство и заставил их обменяться своими жизненными силами. Его попытка, несомненно, прогрессивного характера, удалась. Но являются ли его опыты целью или средством? К чему он стремится? Я не вижу, какую пользу могут принести его опыты при практическом применении их. Следовательно, это не конечный результат его работ. Скажу больше — мне кажется, что последовательность его опытов указывает на стремление к какой-то более совершенной цели, которую я смутно подозреваю, не умея определить ее. Моя голова разрывается на части от мигрени. Ну, и, может быть, профессор ведет и другие исследования, которые стремятся к той же цели, как и эти, и знакомство с которыми разъясняет конечную цель?.. Ну, постараемся быть логичными. С одной стороны — Создатель, как я устал! — с одной стороны, я видел растения, привитые друг к другу; с другой стороны — дядюшка начинает смешивать растения с животными… Нет, я отказываюсь…
Мой утомленный мозг отказывался от дальнейших рассуждений. Я смутно почувствовал, что в области этих прививок пропущен целый отдел, или же он помещен не в оранжерее. Мои веки отяжелели. Чем старательнее я строил посылки и выводил заключения, тем больше я запутывался. Ночное видение, серые дома, наконец, Эмма разбивали мое внимание и отвлекали меня в сторону страха, любопытства, желания; словом, вряд ли на какой-нибудь другой подушке покоилась голова, наполненная такой галиматьей.
Загадка! Секрет!