Доктор велел мадеру пить...
Шрифт:
В конце бульвара - или в начале, как смотреть, - памятник Пушкину.
Так сложилось, что все наиболее значительные и интересные сведенья о Тверском бульваре я узнавал из уст отца, для которого этот район Москвы был почему-то особенно дорог.
В тот день, о котором я вспоминаю, на своем законном месте памятника уже не было, он переселился на другую сторону улицы Горького.
Итак, проехали здание ТАСС а, миновали старинный особняк, где, по приданию, Пушкин познакомился с Наталией Гончаровой, проехали
– Вот именно здесь мимо нас с Ильфом проехал тот трамвай.
Я и сам помню, как здесь ездили по рельсам трамваи, прижимаясь к бульвару и как встряхивало автомобили, когда колеса съезжали с асфальта на неровный булыжник.
Но что значит - "тот" трамвай?
Отец рассказал, как они однажды шли с Ильфом по тротуару (именно по тротуару, а не по дорожкам бульвара). Их обогнал трамвай, остановился на очередной своей остановке, кто-то вышел из вагона, кто-то зашел в него, двери закрылись и трамвай тронулся в дальнейший путь.
В заднем окне последнего вагона виднелся печальный человек в шляпе, который в задумчивости смотрел перед собой и ничего не видел. В мыслях он был далеко.
Трамвай медленно но верно удалялся.
Ильф проводил его взглядом и проговорил:
– Еврея увозят.
Потом, когда мы с отцом добрались до места нашего назначения (а мы в тот раз направлялись в кафе - мороженное "Север" на улице Горького неподалеку от пересечения с Тверским бульваром) и устроились за столиком перед шикарными высокими порциями фирменного мороженного, залитого вареньем, отец вспомнил еще одну реплику Ильфа.
Они гуляли как-то весной по Арбату и, проходя мимо Зоологического магазина, обратили внимание на некое объявление, написанное химическим карандашом на листке из школьной тетрадки и наклеенное на стекло входной двери.
На листке значилось: "Прилетели и поступили в продажу скворцы".
Ильф прочел вслух это объявление и заметил:
– Скажите-ка, не успели прилететь и уже поступили в продажу...
И еще об одной фразе, сказанной как-то Ильфом.
Дело было в ресторане, может быть в доме актера или в центральном доме работников искусств. К столику, за которым сидели отец, его брат Евгений Петров и Илья Ильф, подошел развязный молодой человек и задал какой-то вопрос.
Отдаю себе отчет в том, что описание эпизода только бы выиграло, если бы прозвучавший вопрос был дословно процитирован, а имя молодого человека названо. Увы, содержание вопроса мне неизвестно. Может быть и никакой вопрос не прозвучал, а молодой человек успел лишь поприветствовать сидящих за столиком друзей и соавторов.
Ильф, Петров и Катаев как раз в это время купались в лучах славы удачной постановки их пьесы "Под куполом цирка" в Московском Мюзик-холле.
Что же касается имени молодого человека (он, кстати сказать, был сочинителем песенок) то оно,
Так вот.
С появлением постороннего разговор за столиком прекратился, и в наступившей тишине отчетливо прозвучали слова Ильфа, обращенные к молодому человеку:
– Между нами (жестом он показал за сидящих за столиком) и вами - пропасть, полная говна!
Рассказал о нашей с отцом поездке по Москве и тут же вспомнил еще об одном "сюжете" в творчестве Катаева:
"Катаев и Москва".
Разумеется, сюжет не только в творчестве, но и в судьбе.
Роман "Алмазный мой венок", нашумевший в год его публикации в журнале "Новый мир" и продолжающий горячо обсуждаться и в наши дни, не что иное, как роман о видоизменении великого города, об исчезновении не только отдельных домов, но целых кварталов и даже районов, о появлении новых улиц и проспектов, прорезающих, точно торт, городские массивы, о возникновении новых пригородов и так далее, и тому подобное...
Отец с острым интересом наблюдал за малейшими изменениями в городе, и было очевидно, что Москва близка ему, он с ней сроднился и, восхищаясь безусловными достижениями градостроительства, он порой глубоко страдал от бездарных решений, оголяющих и уродующих уникальный город.
Одессу он знал изнутри, Одесса для него была данность, а Москву он обследовал и изучал. Одесса была настолько близка ему, что он позволял себе иногда помещать персонажи своих произведений в такие городские или пригородные районы, о которых слышал, но которые никогда не посещал.
Он мне как-то признался, что никогда в жизни не был в одесском пригороде Ближние Мельницы, куда поселил одного из героев повести "Белеет парус одинокий" дядю Гаврика Терентия и его семью.
В этом пролетарском районе одесскому гимназисту, сыну преподавателя нечего было делать.
Другое дело - Москва.
Здесь каждый закуток несет в себе историческую память о людях и эпохах. Одно только название улицы способно воскресить чуть ли не во всех бытовых подробностях какое-нибудь древнее событие.
Скажи, например, Ордынка, и воображение незамедлительно доставит во времена татаро-монгольского ига, Чингиз-хана, Батыя, Золотой Орды...
Заговорил об Ордынке, потому что с самого рождения жил неподалеку, в Лаврушинском, одном из Замоскворецких переулков, между Ордынкой и Полянкой, рядом с переулками Толмачевским, Кадашевским, Старо монетным...
Мы с отцом исходили пешком все эти улочки и переулки, страшно запущенные, обшарпанные, с захламленными двориками, полу развалившимися церквушками с продырявленными куполами, убогими деревянными домами, покосившимися и совсем казалось бы непригодными для житья.