Доктор Великанов размышляет и действует
Шрифт:
А говорил он красноречиво и убедительно:
– Не думайте, Ульяна Ивановна, что я отказываю вам в отпуске. Говоря откровенно, я сам с величайшим удовольствием провел бы месяц подальше от больницы, но даю себе отчет, что это невозможно. Кто, кто, а мы – старые работники – всегда обязаны учитывать интересы дела…
– Я же сказала, что не поеду!
После столь решительного заявления сестры-хозяйки доктор Великанов отбрасывает в сторону ненужную бумажку и весело гладит подлокотник.
– И отлично!.. Можно вернуть ваше заявление?
Хитрец из хитрецов! Разве он забывал когда-нибудь о
Уходя из кабинета, Ульяна Ивановна уносила в сердце бурю самых противоречивых чувств. Она была растрогана и расстроена, взволнована и успокоена, гневна и любяща…
Чтобы немного придти в себя, она отправилась в родильное отделение к «своей больной».
Может быть, это было не очень хорошо со стороны Ульяны Ивановны, но поступающие на излечение больные пользовались далеко не одинаковым ее расположением. Неизменно в одной из палат у нее оказывалась любимица – обычно молодая и одинокая женщина, которую Ульяна Ивановна называла «дочкой» и никому не давала в обиду.
– Как нынче, доченька? – спросила она, наклонясь над любимицей.
Больная открыла глаза и улыбнулась.
– Ничего, сестрица, только скучно очень…
– Понятно, в больнице невесело, только ты не робей, касатка: доктора у нас очень знающие, дурного не допустят.
Ульяна Ивановна ласково присмотрелась к больной.
– Ишь, волос-то у тебя какой кудреватый… Дай-кось, я расчешу тебя полегоньку.
И она присела у изголовья.
– На докторов наших положиться можно, – степенно говорила Ульяна Ивановна. – Что сам профессор, что ассистенты, что ординаторы – за каждого поручусь…
– А этот маленький, по палатам все ходит, – это кто у вас?
– Остроносый, с седыми висками?… Это самый главный у нас. На кабинете у него так и написано: «Главный врач», и главнее его уже никого нет. Профессор – по ученой части, а доктор Великанов – этот за все отвечает… Фамилия у него, вишь, не по росту – маленький, а Великанов.
– Он добрый? – по-детски заинтересовалась больная.
– Он-то? – Ульяна Ивановна так удивилась, что выпустила из рук гребенку. – Он добрый? Может, кому и добер, только перец самый настоящий!
Столь резкое суждение удивило больную.
– Почему же перец?
– Уж такой, значит, ядовитый и цепкоглазый. Туда-сюда повернулся – и уже все высмотрел, все знает. А чтобы забыл что – ни в жизнь! В прошлом году случай был: вышел он из больницы и, смотрим, сейчас же обратно летит. Раздевается, халат на ходу напяливает и прямо в четвертую палату, к окну, да рукой за портьеру… А там, голубонька, банка. Как пять дней назад у больной анализ брали, так и позабыли… Что тут, доченька, было!
– Кричал очень?
– Что ты! Он кричать никогда не станет, особенно при больных, а поодиночке в кабинет виновных зовет и там душу мотает… За эту банку санитарке выговор был, палатной сестре – другой, и самой ординаторше Анне Дмитриевне неприятный разговор слушать пришлось. Я по случайности при этом была. «Что же, говорит, вы, Анна Дмитриевна, за палатой плохо смотрите?» Та отвечает: «За портьерой мне не видно было». – «Если вы за палату отвечаете, то следите за ней не только изнутри, но и снаружи. Я ведь тоже
Ульяна Ивановна вспомнила вдруг о несостоявшемся отпуске и вздохнула. Больная этот вздох истолковала по-своему.
– Как же вы с ним работаете, если он такой злой? – спросила она.
– Да кто говорит – злой? Он, голубонька, может, вовсе даже не злой, только придира первостепенная. Я с ним, перцем, двадцать четыре года работаю и нигде такого полного порядка, как в нашей больнице, не видывала… Лежи, доченька, спокойно… А что он перец, так это святая правда…
Ульяна Ивановна еще раз вздохнула и, пригнувшись к уху больной, посвятила ее в сокровенные тайны больничной иерархии.
– А перец он оттого, что ему иначе нельзя! Вот я, сестра-хозяйка, его перцем зову, а послушай, что между собой санитарки и уборщицы говорят… Они ведь меня «смолой липучей» окрестили!.. И оттого окрестили, что я тоже не из сахара сделана – от них строгого порядка требую… И я знаю, что меня они «смолой» зовут, а не сержусь, потому что я в самом деле строгая…
Больная заинтересовалась:
– А он тоже знает, что вы его перцем зовете?
– Как же, голубонька, он все знает, что в больнице делается! – убежденно проговорила Ульяна Ивановна.
Тем временем виновник этого поучительного разговора – доктор Великанов, продолжая вершить административные и хозяйственные дела, энергичнейшим образом атаковал по. телефону вышестоящего товарища из горздрава.
– Говорит доктор Великанов!
По-видимому, в ответ последовала многословная, но малоделовая реплика, потому что доктор счел нужным повернуть собеседника лицом к неотложным практическим вопросам.
– День очень добрый, и чувствую я себя великолепно, а вот как с разнарядкой на постельное белье?… Завтра? Почему вы, Сергей Прокофьевич, именно этот день выбрали – «завтра», а не другой какой-нибудь – не «сегодня», скажем?
Некоторое время доктор Великанов молча слушает вышестоящего товарища, потом начинает барабанить пальцами правой руки, постепенно переходя от «пиано» к «фортиссимо». Что это означает – читателю уже известно.
– Все это прекрасно! – корректно оппонирует он невидимому собеседнику. – Учет – чудесная вещь, планирование – превосходная, а наличие резерва приводит меня в восторг… Только вот «завтра» мешает. Очевидно, придется мне, Сергей Прокофьевич, перенять ваш опыт: пойти сейчас в родильное отделение и начать уговаривать рожениц, чтобы они на завтра отложили или зарезервировали. Что? Шучу?… Хороши шутки!.. Нет, Сергей Прокофьевич, правда же, нужно учесть специфику учреждения… И на доктора Иванова ссылаться вам не следует. Он, конечно, милейший человек, и по-своему прав, но если он говорит, что у него сто двадцать коек, – это означает сто двадцать коек – и только. А я ведь акушер, Сергей Прокофьевич, и мои двести двадцать коек равны четырем стам сорока человекам… Да какие еще люди, Сергей Прокофьевич, – женщины и дети! Женщины и дети, которые требуют особого внимания! Речь, Сергей Прокофьевич, идет не о койках, а о нашем с вами рыцарстве.