Доктор Великанов размышляет и действует
Шрифт:
Что касается Ульяны Ивановны, то она вела увлекательный разговор о чистоте и качестве молочных продуктов с заведующим МТФ.
Так шли мирные беседы, время от времени прерываемые, тостами и звоном стаканов.
Потом принесли патефон, и разговоры сразу стихли.
Не о тебе ли, родная песня, мечталось партизанам под неумолчный лесной шум, под вой осеннего ветра? Нет нужды, что тесна хата, что нет простора песне в ее стенах, а до чего же все-таки хорошо слушать!
Глянула Ульяна Ивановна и увидела – сидит доктор Великанов, край стола рукой
Да и не одного доктора проняло. Посмотрела направо, посмотрела налево – у всех глаза блестят, значит, и самой ье стыдно. Слова-то какие!
Дорогая моя столица,Золотая моя Москва.Еще раз, а потом и еще раз эту песню завели, а затем и сами спеть попробовали. Пусть от лесной стужи и от взрывов охрипли и огрубели голоса, пусть и не очень хорошо спели, – зато с чувством, от души…
И еще пели: и саратовские «страдания», и «Катюшу», и «Раскинулось море широко». А под самый конец взял колхозный бригадир Петр Черезов гармонику, и пошел по хате гром удалой русской пляски. Встал Василий Степанович, ударил каблуками, обошел круг, остановился перед Ульяной Ивановной и вызывает.
«Либо уж тряхнуть стариной?» – думает Ульяна Ивановна. По старой, еще девичьей памяти румянцем вспыхнула и на доктора Великанова глянула, а доктор смотрит, улыбается и в ладошки хлопает.
Поднялась Ульяна Ивановна и павой поплыла. В руке платочек кружевной. Развеяло по хате шелковым ветром запах духов трефовой дамы.
Поздно, очень поздно домой шли. По дороге доктор Великанов все «Москву» петь пробовал, только не вышло. А потом взялись они вдвоем с Василием Степановичем под руки и «Почему, почему, почемуточки» спели, и это совсем хорошо получилось.
Утром Василий Степанович проснулся, когда было еще темным-темно. Пощупал в потемках ходики и стал одеваться потихоньку, чтобы доктора и Ульяну Ивановну не обеспокоить. Но доктор, у которого порядком-таки побаливала голова, услышал и спросил:
– Встаешь, Василий Степанович?
– Встаю, Арсений Васильевич, – ответил плотник. – Нынче на работу идти. Вчера инвентарь, который уцелел, осматривал – очень много работы. Ведь весна-то не за горами. Работа теперь настоящая пойдет. Осине перевод кончился, за дубок пора браться.
Василий Степанович ушел, а на доктора Великанова напала тоска по больнице, по работе. Такая злая тоска, какой никогда еще не было. Грызет сердце, покоя не дает. Минуты тянутся часами.
Когда засерело за окном, постучался Санька-Телефон. Прижал нос к стеклу и сообщил новость:
– Доктор!.. Арсений Васильевич, Ульяна Ивановна!.. Наши город взяли. Немцев каких побили, каких выгнали. Сейчас машина военная оттуда пришла.
Пожалуй, никогда еще не билось так у доктора Великанова сердце, как в эту минуту. Будь у него крылья, сейчас бы полетел туда, где ждало его любимое дело.
Заволновалась и проснувшаяся Ульяна
– Неужто город отбили? То-то я нынче сон такой видела – будто комната пустая, а в ней ботинки разные стоят да калоши. Очень я много калош видела.
– Хотел бы я знать, какое отношение имеет ваш сон к взятию города? – раздраженно спросил доктор Великанов.
– Ко взятию отношения он, верно, не имеет, зато скорое путешествие предвещает, – объяснила Ульяна Ивановна. – Кожаная и резиновая обувь всегда к походу снится. Хоть кого спросите, всякий вам скажет. Карты – те соврать иногда могут, а сон, если удачно приснится, обязательно сбудется.
Доктор Великанов не стал спорить с Ульяной Ивановной по той простой причине, что предсказанный ею срочный поход соответствовал его намерениям.
Между тем мысль Ульяны Ивановны успела уже переключиться на соображения практического характера:
– Козу, Арсений Васильевич, обязательно с собой взять придется. Есть ли там сейчас снабжение, нет ли, а нам большое подспорье будет…
Глава пятнадцатая
Крутится над холодным городом белая метель. Гудит ветер обгорелым железом, звенит оборванными проводами. Под ногами – нетронутый снег. Пухлыми, ребристыми сугробами завалил он подъезды, сыплется в пустые глазницы выгоревших окон.
Крутит метель над развалинами, будто самый след человека замести хочет. Только никак не выходит ее затея. Заметет след, а уж десять новых пролегло, заметет десять – сто проложено, заметет сто, а глядь, уже рядом дорога пробита ~– прямая, плотная, наезженная.
Тридцать два окна в больнице, и через каждое видны темные снеговые февральские тучи. Чернеют искривленные огнем балки перекрытий, качаются и жалобно звенят провода.
Зеркальное стекло вывески разбито осколком, но прочитать ее можно.
– Что ж теперь, Арсений Васильевич, делать будем? – с тоской спрашивает Ульяна Ивановна.
Доктор Великанов слезает с подводы, привязывает Мазепу к фонарному столбу, снимает очки, протирает их и надевает снова.
– Что делать? – переспрашивает он, стараясь казаться очень бодрым. – Будем делать то, что всю жизнь делали, – работать. Видите, напротив дом уцелел, – туда и пойдем. Раньше, если мне не изменяет память, здесь была какая-то заготовительная контора, теперь будет родильное отделение.
И, проваливаясь на каждом шагу в снег, доктор решительно идет к раскрытому настежь подъезду дома. Ульяна Ивановна робко следует за ним.
…Шуми, ветер, беснуйся как хочешь, а не выйдет по-твоему, никогда не выйдет! Крепко-накрепко приклеено густым клейстером под простреленной вывеской глазастое объявление:
В новом помещении уже хозяйничает Ульяна Ивановна.
Залепила окна, и ветер теперь не дует в них. От раскаленной печи веет сухостью и теплом, из далекой комнаты доносится детский крик и чмоканье.