Шрифт:
А.С.МАКАРЕНКО
ДОКТОР
Давно-давно, еще в начале нэпа, его - Ваську Корнеева - привел в колонию милиционер. Васька шествовал рядом с милиционером, засунув руки в карманы, с пренебрежением оглядывался на придорожные бурьяны. С таким же пренебрежением он потом стоял перед моим столом и руки все держал в карманах. Я в то время был еще неопытен и в глубине души побаивался Васькиного хмурого недружелюбия. Начал с формального вопроса:
– Сколько тебе лет? Васька прохрипел в сторону:
– Шишнадцать...
Все
– Чего ты задаешься, Корнеев? Чего ты куражишься?
Васька повел плечом, но его голубой глаз осторожно наладился, чтобы рассмотреть меня. Рассмотрел и снова в сторону:
– Ничего я не задаюсь...
– Ты знаешь, куда пришел?
– Пришел! Не пришел, а привели. Ну, и пусть!
– А ты куда хочешь?
– Хочешь? Я три года с Красной Армией ходил...
– Врешь!
Он вдруг подарил меня настоящим, активным вниманием, даже одну руку из кармана вынул:
– Не вру! Врешь! Ну, не три года, а все равно... В Перекопе был. Били буржуев...
– А ты, выходит, трудящийся?
– А чего я буду трудящий? С какой такой стати? Досадно... конечно...
– Ты это... с досады в магазин залез?
Васька не ответил на вопрос, последний раз махнул пренебрежительно рукой и засунул ее в карман. Я из последних сил зарядил себя "педагогическим подходом":
– Оставайся у нас в колонии. Сделаешься настоящим трудящимся... образование получишь.
– Слышал, - перебил меня Васька. В его речи было не столько голоса, сколько блатного профессионального ларингита.
– Слышал. Все уговаривают: трудися, трудися. А почему буржуев никто не уговаривает?
Он отворачивался, надувался, вообще "обмануть" его было трудно. Я тоже "надулся":
– Тоже - философ! Посидишь в допре несколько раз - опомнишься. Никто тебе не позволит по магазинам...
Он неожиданно размяк, грустно задумался.
– Это, конечно, в допре не мед, и на воле не мед, а только зло берет, товарищ заведующий: не успел, понимаешь, родиться, на тебе - несчастная судьба!
Васька жалостливо морщил лицо и колотил грязным кулаком по груди, прикрытой полуистлевшей, некогда розовой тканью. Я смотрел на него без особенного восхищения, - привык уже к таким романтическим декламациям. Все-таки я повторил приглашение:
– Оставайся в колонии, Корнеев.
– Оставайся! А чего я здесь буду оставаться? До чего вы меня доведете, товарищ заведующий? Вы меня доведете: - буду я сапожником. Или, к примеру, кузнецом... Это тоже не мед, товарищ заведующий!
Собственно говоря, этот Корнеев попадал не в бровь, а прямо в глаз. В колонии действительно не было никакого меда, это обстоятельство меня самого давно удручало. И, кроме того, совершенно верно: я мог предложить только сапожную мастерскую и кузницу. Но неприлично было уступить первому философу с улицы.
– Советская власть буржуям ходу не даст. А до чего
– И что с того, товарищ заведующий? Что с того образования? Бумажки переписывать?
Я ответил несмело, отражая в словах мою легкомысленную педагогическую мечту:
– Доктором будешь!
Васька доверчиво захохотал, размахивая руками, вообще веселился.
– Доктором! Эх, и сказанули, товарищ заведующий! Вы еще скажете: ученым будешь! Думаете: он дурак, поверит, красть перестанет.
Он ушел от меня с веселым, оживленным лицом, высокомерно посмеиваясь над моей простодушной наивностью.
***
Прожил он в колонии недолго, всего около двух месяцев. Работал плохо, лениво. Лопата или топор в его руках казались сиротливыми, оскорбленными вещами, и с началом рабочего усилия всегда рождалось в его лице скучное отвращение. К воспитателям он относился с холодным презрением, а ко мне с презрением веселым:
– Здравствуйте, товарищ заведующий. Вот смотрите: на доктора выхожу! А, чтоб вас...
А потом наступило утро, когда он исчез и вместе с ним исчезло почти все инструментальное оборудование кузницы: молотки, гладилки, метчики, клуппы. Так обидно нам было за нашу и без того бедную кузницу, что не оставалось у нас свободной души пожалеть о пропавшем человеке - Ваське Корнееве. Старший инструктор пришел ко мне, серый и похудевший, дергал закопченный ус:
– Увольнения прошу. Если бы он знал, подлец, как эти метчики добываются...
Это было в июле. А в августе снова привели Ваську Корнеева. Когда ушел милиционер, Васька стал перед столом и уже приготовил обиженно-пренебрежительную рожу, но он ошибся: теперь в моей душе и капельки не осталось "педагогического подхода", и не боялся я Васькиной хмурости:
– Можешь уходить на все четыре стороны. Пожалуйста!
Я широко открыл дверь кабинета, выводящую прямо во двор.
Его голубые глаза трепетно ожили, он глянул на меня с испуганным удивлением.
– Уходи, - повторил я, - уходи!
Он протянул вперед подставленную ковшиком просительную руку:
– Товарищ заведующий! Куда же я пойду?
– Куда хочешь!
На его лице, как и тогда, заиграли блатняцкие жалобные мускулы, кулак приблизился к груди.
– Как же это можно... человека... на все четыре стороны? Пропадать, значит? Да? Пропадать.
У меня не было к нему никакой жалости:
– Пропадай! Какой ты человек? Распелся тогда: буржуи его обидели! А потом взял и обокрал товарищей! Какой ты человек? Нечего жалобную рожу корчить, иди к чертям! На волю! Пожалуйста!
Он вышел на высокое крылечко, но не спустился вниз по ступеням, а прислонился к перилам, задумался. Я закрыл дверь. Через полчаса она потихоньку открылась, и Васька влез в кабинет. Так же тихо Васька прикрыл ее и остался там, у двери. Я спросил его минут через десять: