Доктора флота
Шрифт:
Рассчитанный на сто коек госпиталь почти всегда был переполнен. Большие, как вокзальные залы ожидания, палаты и длинные коридоры были забиты ранеными, по узкому проходу едва можно было пройти. Почти без перерыва работали операционные и перевязочные. Персонал от усталости валился с ног.
Но война окончилась, а задолго до этого далеко ушла с черноморских берегов. Раненые были выписаны. В палатах освободилась половина коек. Во всем госпитале по утренним сводкам насчитывалось едва ли сорок больных. Привыкший к напряженной работе персонал маялся от безделья, все с увлечением играли в ставшую популярной игру «пинг-понг». Сестрички бегали на пляж и там белели их халатики и висели на проволоке трусики и лифчики. Вновь назначенный ординатор-невропатолог лейтенант Зайцев получил в
Миша хорошо понимал их и знал, что лечить их — бесполезное дело. Лучшим лечебным средством была бы демобилизация. Ее ждали со дня на день. По утрам Миша подходил к очередной койке, спрашивал:
— Как дела, Глущенко?
— А какие могут быть дела, товарищ доктор, когда демобилизации нету?
— Спина болит?
— Спина, как узнает про демобилизацию, сразу пройдет.
И весь разговор.
Мише было скучно. Это были не те больные, над которыми следовало ломать голову, рыться в книгах в поисках диагноза. Его голова, привыкшая к постоянной работе, бездействовала, шарики, как любил говорить Анохин, остановились и замерли, Миша с трудом высиживал положенные часы, брал полотенце и шел на пляж.
Кончался октябрь. Уже было прохладно. По утрам земля была потной, обнажились березы, часто моросил дождь. Но Миша все равно лез в воду, потом докрасна растирался, набрасывал на плечи китель и долго сидел на большом плоском камне, глядя вдаль.
Тося была далеко. Последнее письмо от нее пришло опять с Дальнего Востока. Она писала, что ждет приказа о расформировании их поезда и демобилизации, что ей надоело ее купе и вся долгая жизнь на колесах, что, наверное, поэтому она снова стала себя неважно чувствовать. Письмо, как обычно, было коротким, в нем явственно ощущалась грусть.
В тот же день он написал ей: «В детстве мне очень нравилась книга Арсеньева «Дерсу Узала». А ведь я никогда не видел настоящей тайги, голубых сопок Сихотэ-Алиня, серой ленты Уссури. Наверное, это чертовски интересно. После Нового года мне полагается отпуск».
Ответ от Тоси пришел непривычно быстро: «Сумасшедший. Я чувствую, ты хочешь приехать. Не смей. Ты меня уже здесь не застанешь».
«Ясно, она меня не любит, — с каким-то злорадством подумал он, прочитав письмо. — Любящая девушка никогда так не напишет».
И вдруг в середине ноября телеграмма: «Встречай двадцатого. Вагон девятый. Твоя Тоська».
Миша совсем растерялся от радости. Забыл об ужине, до темноты бродил по каменистому пляжу, курил, все думал — как они встретятся, что он ей скажет. Склонный к самокопанию, настоящий «психостеник» (этот диагноз он поставил себе сам после курса нервных болезней), Миша по-прежнему терзался сомнениями, могла ли его полюбить такая девушка, как Тося. Больше всего он боялся ее жалости, снисхождения…
Двадцатое ноября было не за горами. Следовало позаботиться о встрече. До сих пор Миша жил в офицерском общежитии. В комнате для четверых, кроме него, располагались мичман-хозяйственник, начальник гаража, гармонист и
— А жона она тебе? Иль полюбовница?
— Жена, — ответил Миша, чувствуя, как краснеет, и презирая себя за это. Хозяйки он не видел. Она разговаривала с ним из-за полуприкрытой двери, боясь, вероятно, выстудить квартиру.
— Согласна только до началу сезона. Пока курортники не приедут. И деньги за три месяца вперед.
— Все условия принимаю, — обрадовался Миша. — Только никому другому не сдайте. Утром я принесу деньги…
Тося вышла из вагона в сером жакете поверх короткого, вероятно еще довоенного ситцевого платья, в лихо надвинутом на ухо примятом берете, зажмурилась от не по-ноябрьски яркого солнца и, увидев Мишу, бросилась к нему. Миша слышал, как быстро стучат ее каблуки по асфальту, но словно одеревенел, не мог навстречу сделать и шага. Тося чмокнула его в щеку, повисла на шее, потом уткнулась лицом в плечо. Так они и стояли возле киоска с газированной водой — напряженно улыбающийся, ссутулившийся Миша, осторожно положив ладонь на Тосину талию, и она, щекоча его лицо своими выбившимися из-под берета светлыми волосами.
— Господи, неужели это не сон, а правда, и мы, наконец, вместе? — спросила Тося, выпрямляясь и счастливо глядя на Мишу. — Я уже ждать устала. Надоели письма. Думала, никогда не дождусь этого момента. — Ей что-то не понравилось в Мишином лице и она спросила, с тревогой заглядывая ему в глаза: — А ты рад?
— Рад так, что до сих пор не могу поверить, — громко проговорил Миша, и голос его дрогнул от волнения.
Женским чутьем она поняла — он ждал ее и счастлив, она успокоилась, еще раз поцеловала его и сказала, смеясь:
— Что мы стоим с тобой, как ненормальные? Уже и людей на перроне не осталось.
Миша поднял чемодан, второй рукой осторожно взял Тосю за локоть и они вышли на привокзальную площадь.
— Ты как, надолго? — с напускной небрежностью спросил Миша, когда они свернули с привокзальной площади на улицу Энгельса.
Тося остановилась, вырвала свой локоть из Мишиной руки, посмотрела на него, и он увидел, что лицо ее залил горячий румянец.
— Что значит «надолго»? — с вызовом спросила она. — Навсегда. На всю жизнь. А ты, может быть, против? — Несколько мгновений Тося снова испытующе смотрела на Мишу, и он уловил растерянность в ее зеленоватых, как морская вода, глазах. — Могу хоть сейчас уехать!
— Нет, нет, не обижайся. Я только хотел уточнить, — сказал Миша и погладил Тосю по волосам. — Все никак не могу поверить.
Весь день они бродили по городу. Побывали в маленьком порту, на набережной, на барахолке, где печальные вдовы торговали одеждой погибших мужей, а сидевшие рядом калеки цепляли за ноги прохожих изогнутыми палками, прося подаяния. Посмотрели «Шампанский вальс» в недавно восстановленном кинотеатре «Родина».
Город был сильно разрушен. Даже в центре во многих местах стояли пустые остовы домов, в гавани за волнорезом торчали надстройки и мачты полузатонувших кораблей, а по сторонам улиц валялись кучи кирпичей и щебня. Но городок жил — рабочие ремонтировали мостовые, спешили прохожие, афиши призывали жителей на концерт Леонида Утесова.
— Мне здесь нравится, — говорила Тося, с любопытством оглядываясь по сторонам. — Наверное, до войны тут было очень красиво. Пляжи, много зелени, летние кафе, играла музыка.
— Я читал в газете, что уже к началу сезона многое собираются восстановить.
— Будем с тобой жить на курорте, — засмеялась Тося. — Не думала никогда.
Вечером они поужинали, выпили бутылку «Хванчхары». Миша застелил постель принесенными из госпиталя новенькими простынями, не спеша выкурил папиросу и снял с вешалки шинель и фуражку.