Долг
Шрифт:
— Жми, дружище, жми!
— М-ма-мент!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Когда пыльный грузовик поравнялся с большим домом в центре аула, председатель, не дожидаясь, пока остановится машина, спрыгнул на ходу. Шофер, высунувшись из кабины, что-то прокричал было вдогонку, но он не расслышал, торопливо вбежал в дом. Переступая через порог, споткнулся. В прихожей было сумрачно. Замешкался, поморгал, привыкая к темноте, всей грудью вдыхая родной домашний запах, и тут увидел жену и дочку. Накатила радость, ласково стиснула
— Эй-эй... Куда, куда вы удалились? — брякнул дурашливо невесть откуда пришедшую вдруг на ум стихотворную строчку.
Бакизат продолжала одевать дочурку. А он топтался у порога, глядя на них, широко и, наверное, глупо улыбался, обнажая крупные зубы; потом сорвал с плеча, небрежно бросил в угол мешавший тощий дорожный мешок. Туда же швырнул ушанку.
— Эй, да что с вами? Не узнаете разве меня?
— Вижу: больно веселый...
— Да, Батиш, веселый... веселый я нынче!
Она взяла за руку прильнувшую к ней, во все глаза глядевшую на отца дочку и направилась к выходу.
— Да вы что?.. Куда вы?!
— Ребенок — на занятия, я — на работу.
— Не пущу!
— Свихнулся, что ли?
— Верно, свихнулся. Аллах свидетель, свихнулся! О-о-о... — он закатил глаза, сделал страшную рожу и поймал в объятия вмиг растерянно прижавшихся друг к дружке жену и дочку. От него, от всего его громоздкого тела и заскорузлой одежды шибал густой смешанный запах пота, рыбьей слизи, сопревших сетей, воды и земли, холодного осеннего солнца, незнакомых им трав. Батиш отшатнулась, больше всего опасаясь испачкаться, и брезгливо прикрыла нос, отводи голову то в одну, то в другую сторону. Опрятная, такая чистенькая всегда дочка тоже сморщила носик, увернулась, выскользнула прямо из-под отцовских рук, присев на корточки и прижав портфель к груди.
— Не дури! Пусти ребенка, — глухо сказала Бакизат. Но он, с головой захлестнутый пьяной радостью встречи, не хотел слышать ее, мало того, даже не стал думать, и невдомек было ему сейчас, что там в его поступках выходит уместно или неуместно. И все еще порывался обнять, поцеловать жену.
— Оставь нас, ради бога. Перестань!
— Ну ладно... Не буду, не буду... Только не уходите, прошу.
— Видно, загулял там.
— Да, Батиш, загулял. Ой, как загулял...
— Знаем... Сырдарьинцев хлебом не корми, дай только повеселиться.
— Да уж... от души навеселились. Каждый день пир, гульба, пьянка... — Жадигер осекся. Тут он заметил, как дочка, поджав губки, на цыпочках пробирается к выходу. Сделав еще шаг, она упорхнула бы птахой, но отец, подскочив, поймал ее у самой двери.
— Ну, па-ап... перестань баловаться. Пус-ти!
На том берегу Арала в рыбачьей хибаре истосковавшемуся отцу эта маленькая строгая дочка снилась часто. Не раз он во сне прижимал ее к груди. Но сейчас, при встрече, отчего-то не осмелился даже обнять, приласкать ее. Его поразило и то, что волосы крохотной девочки расчесаны точь-в-точь как у матери — аккуратно, гладко и отливали смоляным блеском. На головке ослепительно белел воздушный бантик. Поверх тщательно отглаженной школьной формы такой же белый и воздушный фартук. И вся она, опрятненькая и чистенькая, казалась легонькой, воздушной. Будто не девочка, не плоть от плоти его дитя, а снятая
— Ну, па-ап... Ну оставь меня!
— Родненькая моя. Доченька... Цыпленочок ты мой.
— Пусти, па-ап, опаздываю.
— Ах ты, ученица моя прилежная... Ладно-ладно, отпущу... не сердись, птенчик мой... Ты разве не в первую смену учишься?
— Это, папа, в прошлом году было, когда я в первом классе училась.
— Ах да... ведь нынче ты уже во втором.
— Конечно, во втором, а ты разве не знаешь?
— Что он, кроме рыбы, знает? Иди, доченька... Опаздываешь.
Дочка, повторяя мамину досаду, дернула острым плечиком, все еще. норовя вырваться из рук отца.
— Ну, па-а-па... — взмолилась дочка. И недовольно отвернулась, съежилась, прижав к себе портфельчик. Отчего-то жалость пронзила сердце. Он сам распахнул перед дочкой дверь, вышел вместе. Обрадованная, она выпорхнула из рук, точно птенец из гнезда. Добежала до угла дома, на мгновение оглянулась назад, на него, застывшего у порога, сутулого, заросшего щетиной мужчину с грустными от усталости глазами. И он сразу рассиял лицом: «Птенчик мой! Доченька родненькая...» В глазах защипало, в горле застрял сладостный комок. Смущенный своим странным состоянием, сам не свой, побрел назад, в дом. Бакизат собиралась выходить. Он, раскинув руки, встал у двери, преградил ей путь.
С тобой сегодня, гляжу, никакого сладу нет.
— Ни лада, ни склада от нас не жди. Как только еще не рехнулись там...
Она впервые оглядела мужа, запущенного, будто чем подавленного.
— Что же не остался там зимовать? Выходит, не совсем еще забыл дорогу к дому...
— Батиш, прости... Не мог бросить людей...
— А как нас оставлять, так душа не болит...
— Ну, дорогая, что с тобой? И так тошно, а ты еще...
— А нам, думаешь, легко?
— Знаю: нелегко. Зато знаешь, Батиш, с удачей на этот раз вернулись. Богатый был улов!
— Поздравляю! Рыба есть — зачем тебе жена, дети?!
Он потупился, потемнел лицом. Потом сказал осевшим голосом:
— Что ты, Батиш! Уж кто-кто, а ты-то должна бы знать участь рыбаков. Какая у них, бедолаг, сейчас жизнь?
— Сочувствую. Только я тут при чем?
— Конечно, ты ни при чем... Но хотя бы войди в их положение...
— Ну, хорошо. Допустим, вошла. Ну и что?
— Тогда и меня поймешь. И... простишь.
— Больше ничего не скажешь?
А что тут скажешь? Уж и так все выложил как есть, и только еще неизвестно, что из всего этого дошло, а что не дошло до нее.
— Бакизат, постой, пожалуйста. Что ты в самом деле... Куда спешишь?
— Дело, значит...
— Останься, Батиш, прошу...
— А работа? Что я скажу директору? Ученикам? Что муженек припожаловал наконец?..
Держалась она спокойно, но по лицу было видно, что напряженно думала о чем-то совсем другом, и при этом то и дело нетерпеливо косилась на стенные часы в прихожей.
— Уезжать, наверное, никуда не собираешься? Может... попозже и поговорим?
Он пристально посмотрел на жену, старательно отводившую почему-то глаза.