Долгая прогулка
Шрифт:
— Ты похож на религиозного фанатика.
— Да или нет?
— Ладно. Я согласен.
“Теперь ты животное, Гэррети. Грязное, измученное животное. Ты продал их".
— Если ты попытаешься помочь кому-нибудь, мы не будем тебя удерживать.
Это против правил. Но после этого никто не будет с тобой говорить.
— Ладно.
— Пойми, Рэй. Никто ничего не имеет против тебя, но так нужно.
Закон джунглей.
— Ладно. Мне это не по вкусу, скажу честно, но я согласен. И говорю: я хочу увидеть, как тебе выпишут
Абрахам облизал губы.
— Да.
— У тебя хорошие туфли.
— Только ужасно тяжелые.
— Ну, тебе же не блюз в них танцевать.
Абрахам хрипло засмеялся. Гэррети посмотрел на Макфриса.
Невозможно было понять, о чем он думает и думает ли вообще. Дождь пошел сильнее, холоднее. Кожа у Абрахама приобрела оттенок рыбьего брюха. Гэррети подумал, что теперь никто не скажет Абрахаму, что без рубашки он не доживет до утра.
“Макфрис, где ты? Ты слышишь нас? Я продал тебя, Макфрис, мушкетеров больше нет".
— Ох, как не хочется так вот умирать, — Абрахам плакал. — На глазах у всех этих болванов. Это так глупо. Так глупо.
Гэррети дал обещание в 15.15. Но к шести часам пропуск выписали лишь одному. Все шли молча. Группы полностью распались. Все они согласились с предложением Абрахама. Стеббинс рассмеялся и предложил скрепить клятву кровью.
Становилось очень холодно. Гэррети начал думать, что солнце — это сон.
Даже Джен теперь казалась ему сном — сном в никогда не бывшую летнюю ночь. Он вспомнил отца с его широкими плечами грузчика, с копной волос.
Вспомнил, как отец таскал его на спине.
Он с досадой подумал, что во Фрипорте почти не смотрел на мать, но она была там — в своем старом черном пальто, с исхудавшим, измученным лицом.
Он, должно быть, обидел ее своим невниманием. Но теперь это было неважно. «Погружаюсь глубже», — подумал он. На этой глубине все казалось проще.
Он поговорил с Макфрисом, и тот впервые признался, что спасал его чисто инстинктивно. Во Фрипорте он увидел молодую беременную женщину и вспомнил о жене Скрамма. Он совсем о ней забыл.
Длинный путь продолжался. Города проходили мимо них. Он впал в забытье, из которого его вывели выстрелы и вопли толпы. Вскинув голову, он увидел Колли Паркера, стоящего на броне вездехода с карабином в руках. Один из солдат упал и лежал теперь на земле с пустыми, бессмысленными глазами, уставленными в небо. Во лбу у него чернела аккуратная дырочка.
— Ублюдки! — закричал Паркер. Другие солдаты отпрыгнули от вездехода.
— Парни, бегите! Бегите! Вы… Участники глядели на Паркера, не понимая, в то время как один из солдат высунулся из-за вездехода и всадил ему пулю в спину.
— Паркер! — крикнул Макфрис, будто он единственный осознал, что произошло. — Нет! Паркер!
Паркер застонал. Пуля была разрывной, и на его защитного цвета рубашке расплылось красное пятно.
— Черт, — изумленно сказал он.
Он еще дважды нажал на курок карабина.
— Вы. У… Блю… Ублю… — и он умер.
— Что с ним? — спросил Гэррети. — Что с ним случилось?
— Он напал на них, — ответил Макфрис. — Должно быть, понял, что он на пределе, и решил умереть так. Он ведь думал, что мы все… И знаешь, Гэррети — мы бы могли.
— О чем ты? — Гэррети вдруг охватил страх.
— А ты не знаешь?
— Могли… С ним… — Ладно. Забудь. Макфрис отошел. Гэррети била дрожь. Он не хотел знать, о чем говорил Макфрис. Не хотел об этом даже думать.
ДЛИННЫЙ ПУТЬ — продолжался.
К девяти часам еще никто не выбыл, только Абрахам начал стонать.
Было очень холодно, но никто не предложил ему никакой одежды. Гэррети опять подумал о первобытной справедливости, но это лишь вызвало у него тошноту.
Есть совершенно не хотелось, и его пояс с едой был еще почти полон. Бейкер, Абрахам и Макфрис — вот и все друзья, которые остались.
И Стеббинс, если его можно считать чьим-то другом.
В темноте он едва не налетел на Бейкера. В руках у того что-то звякало.
— Что ты делаешь?
— Считаю мелочь.
— Ну, и сколько? Бейкер улыбнулся:
— Доллар двадцать два.
— И что ты собираешься с ними делать?
Бейкер смотрел в темноту.
— Купи мне большой, — сказал он. Его легкий южный акцент теперь усилился. — Самый большой, с розовым атласом внутри и белой подушкой. И крепкий, чтобы крысы не забрались туда до самого Судного дня.
— Бейкер? Ты что, спятил?
— Я хочу умереть. Пора. Разве ты не хочешь?
— Заткнись! — Гэррети опять била дрожь.
Дорога пошла в гору, прервав их разговор. Гэррети шел вверх, чувствуя боль во всем теле, в каждой его клеточке, и думал об идее-фикс Бейкера, о гробе. Интересно, не последняя ли это вещь, о которой он думает? Периодически на них сыпались предупреждения. Вездеход ехал за ними; солдата, убитого Паркером, тут же заменили. Толпа монотонно кричала.
Гэррети пытался представить, каково это: лежать в торжественном полумраке, с руками, сложенными на груди. Не думать о боли, любви, ненависти, о деньгах. Ни о чем. Абсолютный ноль. Спасение от агонии движения, от горького кошмара этой дороги.
Как это может быть?
Вдруг все — агонизирующая боль в мускулах, пот, струящийся по лицу, распухшие ноги — показалось очень реальным, очень дорогим. Гэррети доковылял до вершины холма и быстро пошел вниз.
В 23.40 Марти Уаймэн получил пропуск. Гэррети совсем забыл о нем — последние сутки Уаймэн не подавал никаких признаков жизни. Он и умер беззвучно. Просто лег и был застрелен. А кто-то прошептал, что это Уаймэн.
Вот и все.
К полуночи они были в восьми милях от границы Нью-Хэмпшира.