Долгая смерть Лусианы Б.
Шрифт:
— Но он ведь не знал дату их годовщины? Или знал?
— Знал и, думаю, не забыл. Двадцать восьмое декабря. Я упомянула ее мимоходом, и он спросил, почему родители выбрали для свадьбы именно этот день. Оказывается, в одной религиозной книге он прочитал, что многие пары женятся двадцать восьмого декабря, в день убийства в Вифлееме святых невинных младенцев, как бы попирая смерть и символизируя тем самым продолжение человеческого рода. И вот еще что: после смерти Рамиро я ни разу его не видела, а в день похорон родителей он оказался на кладбище.
— Неужели пришел на похороны? — недоверчиво спросил я.
— Нет, я заметила его издали, когда мы уже уходили, в одном из параллельных проходов, рядом с какой-то
— Может быть, это все-таки совпадение? Например, день рождения дочери или тот день недели, когда он всегда приходит на могилу.
— День рождения его дочери в августе. Нет, он был там с одной-единственной целью: дать мне понять, что эти смерти — тоже часть его плана мести и что мы далеко не квиты, как я наивно полагала. Собственно, он сообщил мне об этом с самого начала, при помощи текста, только я не сразу поняла.
— Сообщил… что?
— То, что со мной произойдет. Но если я скажу, ты все равно не поверишь. Даже мой брат и то не поверил. Ты должен сам это увидеть. — Тут она слегка наклонилась вперед, словно решилась наконец кое-что открыть. — Это связано с Библией, которую он отдал мне в суде.
Лусиана произнесла это совсем тихо и застыла, пристально глядя на меня, будто по-прежнему сомневалась, достоин ли я посвящения в столь ревностно охраняемую тайну.
— Ты принесла ее?
— Нет, побоялась — ведь других улик против него у меня нет, и я не хочу выносить ее из дома. Может, ты сходишь со мной, я тебе покажу.
— Сейчас? — Я невольно взглянул на часы. Оказывается, я слушал Лусиану больше трех часов. Уже темнело, но она явно не собиралась отпускать меня.
— Можно и сейчас, на метро. Все равно я собиралась попросить проводить меня. В последнее время я очень боюсь возвращаться одна в темноте.
Зачем я согласился, хотя внутри меня все сопротивлялось? Почему не распрощался с ней под любым предлогом и не послал куда подальше, хотя бы мысленно? Бывают такие редкие моменты, когда человек предчувствует стремительно надвигающиеся роковые последствия какого-то незначительного поступка, тривиального решения, чреватого настоящей катастрофой. В тот вечер я знал, что не должен больше ее слушать, и тем не менее, в силу то ли инерции сострадания, то ли хорошего воспитания, встал и вышел за ней на улицу.
Глава 3
Поеживаясь от холода, мы дошли до метро. Приближалось время ужина, люди разбежались по домам, и без деловой суеты город выглядел особенно унылым и темным, а улицы были такими пустынными и молчаливыми, какими бывают только в воскресный предвечерний час. На чуть более оживленном проспекте мне пришлось убыстрить шаг, чтобы поспеть за Лусианой. Нервозность, которую я заметил в ней во время разговора, теперь только усилилась, словно она действительно боялась преследования. Через каждые три-четыре шага она непроизвольно оборачивалась, на каждом углу вертела головой направо и налево, вглядываясь в прохожих и автомобили. Когда мы остановились перед светофором, она украдкой принялась грызть ногти, а глаза ее так и шныряли по сторонам. В метро она встала как можно дальше от желтой линии на краю платформы и из-за моего плеча пристально рассматривала всех, кто к нам приближался. Во время короткой поездки мы почти не разговаривали, поскольку ее внимание было полностью поглощено людьми в вагоне и немногочисленными пассажирами, входившими на станциях. Казалось, она немного успокоилась, только когда мы вышли из метро, повернули за угол и посреди квартала возник ее дом, словно надежная крепость после опасного пути. Она сказала, что живет на последнем этаже, и показала выходящий на
— А где она сейчас? — спросил я.
— У подруги, они вместе делают школьный журнал. Сегодня должны были заняться обложкой. Сказала, что вернется поздно или вообще останется там ночевать.
Она произнесла это, не глядя на меня, убрала с низкого стеклянного столика чашку и зажгла на нем лампу, после чего погасила верхний свет, и комната погрузилась в полумрак. Я по-прежнему стоял, не решаясь сесть в кресло, которое она освободила от бумаг, и все острее ощущал, что угодил в искусно расставленную ловушку. Вдруг Лусиана взглянула на меня, будто только сейчас сообразила, что я стою как истукан.
— Если хочешь, я могу приготовить что-нибудь поесть. Так как?
— Не надо, — сказал я и посмотрел на часы. — Спасибо, но если можно, только кофе. Мне через полчаса надо идти готовиться к завтрашним занятиям.
Лусиана не отводила взгляда, и я постарался выдержать его. Она казалась уязвленной, возможно, ей в голову пришла та же мысль, что и мне: в былые времена я дорого бы дал за такое предложение.
— Ты ведь говорила, это быстро, — добавил я, чувствуя себя все более неуютно, — поэтому я согласился, но завтра рано утром у меня занятия.
— Хорошо, — сказала она, — я сейчас принесу кофе, но ты все-таки садись.
Она исчезла в направлении кухни, а я сел в одно из окружавших столик пышных парадных кресел и огляделся. Люстра с подвесками, тяжелая темная мебель, металлическое распятие на стене, уставленный безделушками книжный шкаф — казалось, время здесь остановилось в те годы, когда мама девочек, следуя давно устаревшему строгому стилю, обставляла дом бабушкиными и дедушкиными вещами, а девочки, оставшись одни, не нашли в себе сил его поменять. Рядом с лампой стояла фотография в серебряной рамке. На ней они были все впятером — счастливые, с порозовевшими от закатного солнца лицами, на пляже в Вилья-Хесель. Мама с папой уже поднялись с песка, у него в руках зонтик, у нее плетеная корзинка, а дети все еще сидят, словно не хотят никуда идти. Лусиана — худенькая и до умопомрачения юная — позади своей сестренки. Я знал ее именно такой. Пришлось даже прикрыть глаза, чтобы отогнать наваждение. Тут я услышал ее шаги и хотел вернуть фотографию на место, но замешкался с подставкой и не успел. Лусиана опустила поднос с чашками на стол, поднесла снимок к глазам и несколько секунд на него смотрела.
— Это последняя фотография, на которой мы все вместе, — сказала она. — Мы с тобой познакомились как раз после того лета. Бруно еще не стал студентом, а мне было столько лет, сколько сейчас Валентине. Правда, я была взрослее, — добавила она, поставила фотографию на прежнее место у лампы, отпила кофе и снова поднялась, будто забыла самое важное. — Пойду принесу Библию.
Она исчезла в коридоре, который вел в другие комнаты, а когда через две-три минуты вернулась, меня опять охватила тревога, близкая к страху, какой порождает чужое безумие. Она несла на вытянутых руках, защищенных резиновыми перчатками, большую книгу, словно жрица, выполняющая только ей известный ритуал и обладающая реликвией, вот-вот готовой рассыпаться в прах. Под мышкой у нее была прямоугольная картонная коробка. Она положила книгу на стол и протянула мне коробку.