Долгий путь к себе
Шрифт:
В прежние времена победителю дарили коня, по теперешним, трудным — награда была не столь заманчива: пять мешков овса, два мешка муки и боров пудов на пять, с намеком отдать его для общего мирского пира.
Охотников скакать было много. Не ради мешков — ради удальства.
Парубки каждого села имели свой цвет. У одних шапки зеленые, у других красные, у третьих пояса белые. Парубки Горобцов были в синих шапках и в синих поясах.
Павел Мыльский тоже счастья захотел попытать. Конь у него был хороший, тревожило комковатое, из-под буряка,
Братья Дейнеки тоже были тут как тут. Косились друг на друга, не беря в счет других лихачей.
Наездники выстроились на выгоне в линию, старик Квач пальнул из пистолета — и началось!
Подняв за собою алмазное облако снежной пыли, вся масса всадников устремилась вверх по тягуну.
Павел Мыльский только чуть пришпорил коня, и тот, по натуре своей неуступа, широким махом вынес пана из тесноты скачки и, никому не уступая первенства, пошел вверх, вверх к лесу, оставляя за собой лихих Дейнек и всех прочих искателей деревенской славы.
Пани Мыльская смотрела за скачками с крыльца своего дома. Она никогда еще не видела сына в настоящем мужском деле и теперь, глядя, как мчится ее кровиночка впереди, улыбалась всеми морщинками. Однако на счастливую эту радость опускалась, как забрало, ледяная шляхетская гордыня: хлопы есть хлопы, а шляхтич — шляхтич. Да как они смеют думать о победе, когда среди них природный рыцарь, в двенадцатом колене рыцарь!
Пани Мыльская и за своими поглядывала, за теми, кто был в синих шапках и синих поясах. Горобцы скакали впереди.
«Мои! — сказала себе пани. — Приди они последними, уж я бы их…»
И запнулась — что было, то минуло.
Павел птицей пролетел по гребню косогора, развернул коня у столба и поскакал вниз по полю, где стояли гурьбой люди. Он не мешал коню выбирать дорогу, побаиваясь бездорожья, но, оглянувшись, увидал: Дейнеки нахлестывают коней и сокращают расстояние. Ожег скакуна плетью, и от жестокой обиды конь, покосившись на седока красным глазом, помчался по полю, готовый проломить стену так стену, небо так небо. И —!
Павел понял, что летит.
Упал в снег. Вскочил. Кинулся к коню. Конь, заваливаясь на бок, суматошно взбрыкивал ногами. Павел встал перед ним на колени. Огладил морду, ощупал ноги. В колдобину попала правая, передняя. Павел ощупал бабку и увидал, что коню больно. Это был всего лишь ушиб, но Павел снял с себя пояс, перетянул коню ногу, поднял его и повел под уздцы на выгон. Мимо скакали наездники, но Павлу было все равно.
Пани Мыльская видела падение сына. Сын встал, поднялся конь. Она ушла в дом и молилась. Не за ее ли «шляхетскую дурость» наказан сын и она сама?
Дейнеки были великодушны. Обступили пана Мыльского, оглядывали, оглаживали его коня.
Дали мешок муки, два мешка овса.
— Твои! И не перечь — обидишь!
Павел обижать Дейнек не захотел.
А праздник раскатывал, раскручивал свое
С колокольни грянул трезвон. Все вернулись к церкви, совершили кругом ее крестный ход и отправились на ополонь, вырубленную крестообразно на льду реки.
Рубиновый ледяной крест подняли, опустили в ополонь, и тотчас все повели лошадей напоить святой водой. Дети пускали в небо голубей — образ Духа Святого, а казаки подняли веселую пальбу — били черта. Да знать, не убили.
Польный гетман Мартын Калиновский собирал в своем родовом замке войска.
Половину января и почти весь февраль 1651 года в Москве заседал Земский собор. На его обсуждение предлагались польские неправды: книги, содержащие укоризны Московскому государству и государю; крымские неправды: хан подговаривал Польшу и Хмельницкого идти на Москву войной; и, наконец, рассмотрение просьб Хмельницкого о принятии Войска Запорожского под руку царя.
Прошлый год выдался для государства неспокойным.
В самом конце февраля поднялся бунт во Пскове, потом в Новгороде, в Тотьме… Во Пскове мир установили только в ноябре.
Вот почему думные дьяки да бояре советовали государю с Польшей войны не начинать и Войско Запорожское жаловать деньгами и всякой иной помощью, только не войсками.
Земский собор решил, однако, принять Малую Россию в лоно Московского государства, но условно, если поляки не исправятся, а по-прежнему станут преследовать малороссов за веру.
Может быть, вопрос этот решился бы и по-иному, да только не было возле государя твердого умного человека, который мог бы вершить великие государские дела.
Ох, не зря в народе говорят: пили на Масленицу, а ломало на Радуницу. Да и как от нее убережешься, от проказницы? В понедельник — встреча, во вторник — заигрыши, в среду — лакомка. В четверг и подавно — широкая. Вся удаль напоказ. В пятницу — тещины вечерки. В субботу — золовкины посиделки, в воскресенье — проводы. Целовальник!
Вот и пришел полковник Данила Нечай к кумушке.
На широкую, когда на конях скакали, одарила его некая казачка такой призывной радостью, и столь она была прекрасна собою, что лихое казачье сердце соскользнуло с белых соколиных крыльев на соломенные ножки, и те соломинки гнулись от робости перед великой панной Красотой. Ах, целовальник, целовальник! Бесшабашная голова!
В Красном вместе с Нечаем было три тысячи казаков. Да на подступах к Красному, в Ворошиловке, стоял сотник Шпаченко с двумя сотнями. Остальное войско располагалось в Ямполе, Стене, Шаргороде, Тульчине.
Ночью сторожевой отряд Шпаченко был окружен конницей пана Коссановского и вырублен до последнего человека.
Не чаяли казаки гостей в прощеный день, а гости и понаехали со своим вином. Упоили казаков вусмерть.
В дверь отчаянно барабанили:
— Гей! Утекай, Нечай! Ляхи в городе!