Долгий путь
Шрифт:
Я курил свою сигарету во власти горького чувства повтора, мысленно представляя заученную процедуру, которую предстоит повторить еще раз. Впрочем, все это было проще простого, мы на этом, что называется, набили руку: кое-кому позвонить, кое к кому зайти — вот все, что от меня требовалось. А потом придется ждать. Через несколько часов к нам потекут новости с разных сторон, иногда самыми неожиданными путями. Ночной сторож видел, как в три часа утра Альфредо увезли под конвоем и в наручниках. Под утро он поделится новостью с хозяином булочной, расположенной по соседству, а булочник связан с одной из наших районных организаций. Через несколько часов начнутся телефонные звонки, в трубках прозвучат загадочные фразы: «Добрый день, сеньор, я звоню к вам от Роберто, он просит сообщить, что ваш заказ будет выполнен в два часа», а это означает, что в два часа надо явиться в условленное место — узнать важные новости. Через несколько часов мы создадим вокруг
Но пока остается ждать. Был конец осени — шестнадцать лет спустя после той осени в Осере. Я вспомнил розы в саду гестапо. Потом отбросил окурок, закурил новую сигарету и стал думать об Альфредо. Я думал о том, что он выстоит — выстоит не только потому, что нынешние пытки не чета прежним. Он все равно выстоял бы, даже в прежние времена, или умер бы под пыткой. И, думая об этом, я пытался вскрыть рациональную подоплеку собственной мысли, понять, на что опирается эта моя незыблемая уверенность. Если вдуматься — это чудовищно, что приходится год за годом испытующе глядеть в глаза своим товарищам, вслушиваться в малейшие колебания их голоса, приглядываться к тому, как они поступают в тех или иных обстоятельствах, реагируют на то или иное событие, и все для того, чтобы представить себе, выдержат ли они в случае необходимости пытку. Но это вопрос практической важности, и его нельзя не принимать в расчет — было бы преступным легкомыслием не принимать его в расчет. Это чудовищно, что пытка — вопрос практической важности, что способность товарища выдержать пытку становится вопросом практической важности, на который приходится смотреть с практической точки зрения. Но ничего не поделаешь, такова действительность, не мы в этом повинны, но мы обязаны принимать ее в расчет. Человек должен иметь право быть человеком независимо от того, может он выдержать пытку или нет, но пока мир устроен так, как сейчас, человек перестает быть тем человеком, каким он был, каким он мог бы стать, если он не выдерживает пытки, если он выдает своих товарищей. Пока мир устроен так, как сейчас, возможность быть или не быть человеком тесно связана с тем, что человек может подвергнуться пытке, с тем, что человек может сломиться под пыткой.
Я взял такси, поехал, куда следовало поехать, сделал то, что следовало сделать, что можно было сделать, и, продолжая жить повседневной жизнью, ждал, ждал всеми силами души. Альфредо должен выстоять. Если он не выстоит, это нанесет удар нам всем. Если он выстоит, его победа укрепит нашу общую волю. Думая обо всем этом, я знал, что и Альфредо думает о том же, когда его бьют — бьют кулаками и резиновыми дубинками. В эту самую минуту он думает о том, что его молчание — это не только его личная победа, это наша общая победа. Наше правое дело облечется в непобедимую броню его молчания, он это знает — это дает ему силу молчать.
Часы текли, но все было спокойно, это спокойствие было куплено молчанием Альфредо. В три часа ночи — в тот предрассветный час, когда обыск и первые удары застигают тебя врасплох, еще разомлевшего от сна, ни у одной двери не прозвонил звонок. Благодаря молчанию Альфредо наши товарищи спокойно спали в своих домах, над которыми нависла угроза. Часы текли, все было спокойно — мы и на этот раз одержали победу. И я вспомнил, как за восемь месяцев до ареста Альфредо весенним днем мы сидели на скамейке с ним и с Эдуардо. Было жарко, припекало солнце, перед нами тянулись всхолмленные газоны парка. Мы толковали о всякой всячине, и, уж не помню как, разговор зашел о «Допросе под пыткой»[49]. Мы внимательно прочитали эту книгу, прочитали не один раз, потому что для нас эта книга не просто документ. Она полна для нас громадного практического значения, эта книга многому учит. В каком-то смысле она рабочее руководство. Сурово, просто, без громких фраз она доказывает то, что так важно понять каждому из нас: можно выдержать пытку электрическим током, можно молчать даже под действием наркотиков. И вот мы заговорили о «Допросе под пыткой», мы обсуждали книгу спокойно, с практической точки зрения — эта книга практически интересовала нас. Прекрасная, полезная книга, она помогает жить. Быть может, Альфредо тоже вспомнил об этом разговоре в залитом
И вот, когда несколько недель тому назад Альфредо арестовали, я вспомнил Эмиля. В последний раз я увидел Эмиля на солнечной улице возле 34-го барака — он стоял уронив руки. Я прошел мимо него отвернувшись, у меня не хватило духу встретить его мертвый взгляд, взгляд, полный отчаяния, да как же иначе — безнадежного отчаяния: этот весенний день для него был не началом новой жизни, а концом жизни вообще. Эмиль держался, держался в продолжение двенадцати лет, и вдруг месяц тому назад, когда исход войны был уже предрешен, когда мы, можно сказать, уже касались рукой свободы — весенний воздух был напоен гулом этой приближающейся свободы, — вдруг месяц тому назад Эмиль сдался. Он сдался самым глупым, самым жалким образом, можно сказать, продал себя ни за грош. Когда месяц назад, чувствуя, что игра проиграна, что у них на шее петля, эсэсовцы объявили набор добровольцев в немецкую армию и среди тысяч политзаключенных не нашлось ни одного желающего, они пригрозили старшим по блокам. И тогда Эмиль внес в список, где значились имена нескольких добровольцев-уголовников, фамилию заключенного из своего барака, эльзасца, которого насильно мобилизовали в вермахт, а он дезертировал и из-за этого попал в лагерь. Эмиль внес его в этот список, само собой не предупредив его ни словом, воспользовавшись своей властью старшего по блоку. Он послал этого эльзасца на смерть, толкнул его на путь отчаяния, он навсегда погубил этого молодого эльзасца; даже если эльзасец уцелеет на фронте, он уже ни во что не будет верить, потому что Эмиль убил в нем всякое доверие, всякую человеческую надежду. Я видел, как этот эльзасец плакал, когда эсэсовцы явились за ним, поскольку он значился в списке добровольцев. Мы окружили его, не зная, что сказать, а он плакал, он был глух ко всякому человеческому участию, он не понимал, что произошло, ничего больше не понимал — это был конченый человек.
Эмиль был старшиной блока, мы гордились его выдержкой, его великодушием, мы восхищались тем, что весь кошмар этих двенадцати лет не стер спокойной улыбки его голубых глаз, улыбки на его изможденном, изборожденном кошмарами этих двенадцати лет лице. И вот он внезапно покинул нас, канул во мрак этих минувших двенадцати лет, стал одним из живых свидетельств бесконечного мрака и кошмаров этих двенадцати лет. В тот миг, когда эсэсовцы были разгромлены, Эмиль стал живым свидетельством их былой победы — вернее, нашего былого поражения, уже доживающего последние дни, но увлекающего за собой в могилу живой труп живого Эмиля.
Он стоял на углу возле 34-го барака уронив руки. Я отвернулся. Он уже больше не был с нами. Он был там, где была немецкая женщина из дома против крематория, где были два ее погибших сына, он был на той стороне, где была отошедшая в прошлое, но еще агонизирующая смерть. А нам — нам надо было учиться жить.
— Уж одно, я думаю, верно, — говорит парень из Семюра, — работать нас заставят до седьмого пота.
Это мы с ним пытаемся представить, на какую работу погонят нас эсэсовцы, когда мы окажемся в лагере.
— Послушай, приятель! — зовет чей-то голос за моей спиной.
Парень из Семюра оглядывается на зов.
— Это ты нам, что ли?
— Вам, — подтверждает голос. — Мне надо кое-что сказать твоему другу.
Но я стиснут грудой тел и даже не могу оглянуться на голос парня, который хочет мне что-то сказать.
— Валяй, — говорю я, а сам, как могу, пытаюсь вывернуть шею в его сторону. — Валяй, я слушаю.
Я слушаю парня, не видя его, но мой друг из Семюра его видит.
— Ты вот рассказывал сейчас о мотоцикле, — говорит тот. — Вы случаем не в маки «Табу» его пригнали?
— В «Табу», — отвечаю я. — А ты откуда знаешь?
— В «Табу» над Ларре?
— Точно. Откуда ты знаешь?
— Я там был, — отзывается голос.
— Вон что! Когда?
— Да я, можно сказать, прямо оттуда, — объясняет голос. — Месяц назад эсэсовцы прочесали округу. Нет больше никакого «Табу».
Здорово на меня подействовала эта новость — честно скажу. Конечно, я понимаю — война продолжается и не может все остаться таким, как было, когда меня арестовали. И все-таки весть о том, что эсэсовцы разгромили «Табу», здорово на меня подействовала.
— Сволочи! — говорю я. И это слово как нельзя лучше выражает мои мысли.
— Я твой мотоцикл помню, — говорит голос. — Он нам хорошую службу сослужил после вашего отъезда.
— Отличная была машина, почти новая.
Мне вспоминается наш пробег по осенним дорогам, и я аж зубами готов скрежетать при мысли, что немцы разгромили «Табу».
— Если ты и вправду тот парень с мотоциклом…
— Да кто же еще, приятель! — перебиваю я.
— Да нет, это я так, — отзывается голос. — Я хотел сказать, раз это ты, стало быть, ты приезжал к нам в «Табу» еще и в другой раз.