Долгий забег на короткие дистанции
Шрифт:
Он любил наблюдать, как напевая что-то вполголоса себе под нос она порхает по дому, и ему казалось, что на самом деле она наводит порядок не вокруг, а в его голове. Ему казалось, что он спит лучше, если она стелит ему постель. Ему казалось, что день пройдет удачнее, если она приготовит ему завтрак. Ему вообще многое казалось: мало ли что напридумывает себе влюбленный человек. И все-таки, когда ему случалось подниматься на поверхность из глубин собственных идей и фантазий, он твердо понимал, что любит ее
Он знал, что может быть невыносим, если очередной его роман идет тяжело. Что он становится слишком едким и раздражительным, что срывается на нее совершенно незаслуженно. Что опять курит прямо тут, за столом, хотя она просила его этого не делать. Что пьет слишком много кофе, хотя это вредно для его сердца. А вот свое лекарство, для этого самого сердца полезное, он как раз выпить забывает, если она не напомнит. Он тяготился ее заботой. И все же это была приятная тяжесть. Потому что в мгновения, когда подходящая мысль срывалась, как рыба с крючка, и он замирал с занесенными над клавиатурой пальцами, словно бы в поисках новой наживки, ее легкие прохладные ладони ложились ему на плечи. Тогда он закрывал слезящиеся глаза, прислушивался к шелесту ее платья, тонкому аромату духов – ждал, пока она прочтет оборвавшуюся на полуслове страницу.
– Это просто потрясающе, любовь моя! По-моему, ты превзошел сам себя, – произносила она наконец, и он снова обретал уверенность в том, что все получится, и снова погружался в пучину идей и смыслов, лихо закрученных интриг и сложных героев. В мир роковых героинь так не похожих на нее: легкую, понятную, понимающую, комфортную…
– Знаешь, – сказала она однажды, когда он застрял на середине очередной главы и по обыкновению обратил свое внимание на нее, – сегодня мои девчонки предположили, что тебя вообще не существует. Мы никуда не ходим вместе, у нас нет совместных фотографий в соцсетях. Ты даже не звонишь мне никогда, чтобы узнать, почему я задерживаюсь на работе.
С несвойственным ей раздражением, она задвинула ящик комода, в который только что сложила выглаженное белье, но тут же взяв себя в руки, нежно погладила лакированную крышку то ли смахивая несуществующие пылинки, то ли извиняясь за резкость.
– Как тебе такой поворот, милый? Может быть, я, и правда, тебя придумала? Чтобы было к кому возвращаться домой. Чтобы было чьи истории слушать.
Он знал, что сейчас она смотрит на него, чувствовал этот взгляд. Но сам поспешил отвернуться, уставиться в мерцающий монитор, в ровные пунктиры букв, вдруг заплясавшие перед глазами. Ему показалось, что еще мгновение – и он осознает, что-то важное, то, чего осознавать ему вовсе и не нужно.
Заметит, что в зеркале над
Песня
С того дня минуло почти ровно пять лет – пять лет, с ума сойти! – а она помнит все, будто это было вчера.
Ну ладно, не вчера – неделю назад. И не все, не весь день, а только некоторый его отрезок, но… Для нее это важно, наверное, раз помнит.
Календарь подсказывает ей, что это было воскресенье, а память упрямо подсовывает понедельник: обычный, привычный, серый и одинокий будничный день. И по прошествии лет, ей уже не досуг разбираться, как там было на самом деле.
Ей нужно было идти гулять с ребенком. Подумаешь, проблема, да? Да, для большинства мам, но не для нее. Потому что ее сын был особым. Из-за его ментальных нарушений сборы на улицу превращались долгий, зачастую многочасовой процесс с разговорами, уговорами, торгом и шантажом. Но когда оба были, наконец, собраны, наступал новый этап квеста – выйти за дверь.
Иногда это было легко, иногда – не получалось вовсе, а иногда сын был настолько решительно настроен, что буквально переползал через порог квартиры, не в силах совсем победить свой страх. Она не знала, почему так. Не понимала, что его на самом деле пугает в этом, казалось бы, простом действии, но в такие моменты она гордилась им как никогда.
Именно в тот день выйти у них не получалось. Вернее, не получалось у него. А она, стоя напротив лифта и глядя в проем распахнутой двери на несчастного ребенка, опять уговаривала, упрашивала, убеждала… Сын сдался первым: шмыгнув носом он развернулся и потопал вглубь квартиры, на ходу неуклюже пытаясь снять с себя курточку. Ей не осталось ничего, кроме как замолчать, прекратить делать вид, что у них все получится, и следовать за ним.
Случайный сквозняк захлопнул входную дверь за ее спиной с преувеличенным грохотом, словно запечатывая внутри, отрезая путь к свободе. Почему-то она восприняла это, как личное оскорбление: даже не как пощечину, а как подзатыльник, или как пинок под зад. Судорожно вздохнув, она сползла по этой двери, опустилась на порог, который не смог преодолеть ее сын, – и заплакала, горько и некрасиво, как плачут от обиды, от досады и несправедливости. От бесполезного вопроса: почему? Почему то, что одним дается легко, как бы по умолчанию, другим – приходится выпрашивать и вымаливать у богов, у вселенной, у непостоянного настроения собственного ребенка? На этот вопрос нет правильного ответа. Или хотя бы того ответа, который устроил бы вопрошающего. Ведь это ему, тому, кто спрашивает, в итоге придется довольствоваться жалкими крохами, упавшими в протянутую ладонь…
Конец ознакомительного фрагмента.