Долгое чаепитие
Шрифт:
– Ну да. Вас же трое. А это сухой паёк. Потом вас только в поезде при первой остановке будут кормить.
– Ой, сейчас, – говорит мама в окошко. Она берёт меня и Володю за руки, отводит нас и оттаскивает все наши вещи к длинному столу, за которым сидят уже люди, сажает нас там и возвращается к окошку за мисками и сухим пайком.
Миски почти доверху наполнены манной кашей, поверх неё просто жёлтое озеро растаявшего масла, а рядом огромные
– Подождите! – говорит мама. – Не ешьте, у вас животы заболят.
– Почему? – спрашивает Володя. Я сижу и не могу оторвать взгляд от каши и хлеба. Рот у меня заполняется слюной.
– Потому что у вас дистрофия в тяжёлой форме, – отвечает мама голосом Веры Ивановны из детской соматической.
Мама убирает в свёрток сухой паёк и два куска хлеба, последний разламывает на три части, раздаёт нам и один кладёт перед собой. Потом из узла вытаскивает судок, открывает какую-то плотную крышку, а из него вытаскивает другой, тоже с крышкой, открывает его и перекладывает туда кашу с маслом из двух мисок и сливает растопленное масло из третьей. Плотно закрывает судок, прячет его в большой и все это засовывает в узел. Оставшуюся в миске кашу раскладывает себе и нам по мискам…
…Мы – в поезде. Я, Володя и мама едем на нарах на втором этаже. Всё забито людьми, чемоданами и узлами. У нас уголок уютный. Немного наискосок видна открытая дверь. В проёме сидят женщины, свесив ноги. На полу места нет, всё занято сидящими и лежащими людьми. Поезд останавливается и долго стоит. Мама вытаскивает из узла большой пустой судок, спускается вниз:
– Мальчики, ни в коем случае не слезайте, сидите здесь, около вещей, говорите, что тут занято, я быстренько, только за кипятком сбегаю, – и какой-то женщине на нижних нарах: – Посмотрите, пожалуйста, за мальчиками, я быстро, – пробирается к двери, спрыгивает на насыпь, видна только её голова, вернее, только чёрные вьющиеся волосы. Видно, как она машет нам рукой и исчезает.
Мы смотрим в светлый, освещённый солнцем пролёт двери. Какие-то люди то выпрыгивают наружу из вагона, то снова залезают обратно. Где-то далеко слышен гудок паровоза, совсем как у нас на кухне до войны у открытого окна, когда мы с папой ходили мыть перед сном руки. Слышно, как сначала далеко, потом всё ближе и ближе звенят, ударяясь друг о друга, буфера вагонов. Вагон дёргается и звон ударяющихся буферов затихает в конце поезда. Кто-то кричит:
– Паровоз прицепили, сейчас поедем, залезайте!
Люди полезли в вагон, толкаясь, подсаживая
– Некуда, некуда! Полный уже вагон, некуда сюда, – и тут, я помню, заорал, как когда-то в яслях, когда уходил папа. Я орал, а голос куда-то уходил – у меня кончались силы, но тут мой крик подхватил Володя. Над нами и под нами на нарах закричали тётки:
– Да у неё тут дети! Она из нашего вагона! – там, у двери, услышали крики и наши с Володей вопли, протянули маме руки, втащили её в вагон…
Под полом мерно постукивали колеса всё быстрее и быстрее. Мама наконец, перелезая через узлы и людей, добралась до наших нар. Мы уже не орали, мы видели её, видели, что с ней всё в порядке – в руках у неё был закрытый судок, а через плечо висела полевая сумка. Мама прижалась к нам. Она вся дрожала. Что-то говорила, что-то шептала:
– Всё, всё хорошо, теперь уже скоро приедем… Поедем по большой реке на пароходе, ну всё, всё, – она гладила наши лица, головы, что-то всё говорила, говорила…
4
Начиналась весна, но для меня она начиналась безрадостно. Наверное, от перегрузки на работе, от домашних забот, от общего весеннего авитаминоза я как-то разладился. На шее, точнее, снизу на челюсти у меня вспухла болезненная шишка, которая краснела, росла и всё сильнее болела. Перед уходом с работы я позвонил папе, так как в Стрельне, где мы теперь жили с Эммой и детьми, дома у нас не было телефона, а из автомата звонить очень не хотелось. На его вопрос: «Как дела, как здоровье?» – пожаловался на шишку, рассказал, что ходил в университетскую поликлинику, там прописали компрессы, но от них не стало лучше. Папа забеспокоился и посоветовал обратиться к дяде Диме:
Конец ознакомительного фрагмента.