Долгое-долгое детство
Шрифт:
"Греха" мы все до смерти боимся. Даже сам вожак боится. Он прижал хлеб к груди, будто прося у него прощения.
Мы уже со счета сбились, сколько тарантасов, запряженных быстрыми конями, окатив пылью, обогнало нас. Попадаются и встречные подводы. Только из пеших на большой дороге - одни мы.
– Далеко еще до города?
– спросил Валетдин у старика, ехавшего верхом на лохматой рыжей лошаденке.
– Меньше пятнадцати, болрше десяти. Шагайте скорее, там уже ждут вас.
Коли ждут, надо торопиться. После этих слов мы даже бегом сколькото пробежали. Бегом-то бегом, да не очень-то
Миновав небольшую, в три-четыре избы, русскую деревушку, остановились в редком березнячке посреди поля. В тени немного отдышались.
– Садись, - приказал вожак. Он опустился на колени и положил перед собой красный узелок.
– Какие слова Курбан-мулла любил повторять - кто знает?
– Ты знаешь, - быстро сказал Валетдин. Видно, почуял что-то гнусавый.
– Курбан-мулла говорит: "На каждый кусок - свой закуток".
– Да, знает мулла, как сказать, - отдал Асхат должное мудрости муллы.
– Если мы этот хлеб съедим, калачу закуток останется?
– Останется, останется!
– ответили мы.
– На, Валетдин, - вожак достал из кармана ножик и протянул ему. Раздели сей хлеб на семь частей по справедливости.
Валетдин тут же захлопотал, и оглянуться не успели, как на красной тряпице рядком лежали семь примерно равных ломтей хлеба. Но только примерно равных, были все же доли побольше и доли поменьше. Вожак почему-то своей доли - самого большого куска - пока не берет. И нам вперед старшего руку тянуть неловко.
– В дороге пищу надо честно делить, - сказал он.
– "Это кому" разыграем.
– Ребята!
– Насип вскочил даже.
– Давайте я выкликать буду. У меня язык счастливый - каждый в точности свою долю получит.
Никто не возразил. Насип отвернулся. Валетдин берет кусок и спрашивает:
– Это кому?
– Хамитьяну!
– Это кому?
– Шагидулле!
– Это кому?
– Пупку!..
Семерым - семь ломтей вышло. Однако не совсем по справедливости: мне достался самый большой кусок, а предводителю самый маленький. Тот и виду не подал, но чувствую я: пища не в пищу мне пойдет - не почестному вышло. Шагидулла на пять лет старше меня. А кто больше, того и доля должна быть больше. Надо поменяться... Пока я так размышлял, он от своего ломтя уже порядочный кус отхватил. Следом и у других мельница замолола. Как эту несправедливость исправить?
Я со своим ломтем нарочно подольше провозился. Когда же осталось три-четыре раза откусить, протянул его Шагидулле:
– На, агай, доешь.
– Сам доешь.
– Я уже наелся, валлахи...
– Не божись. Даешь - давай так. А не то - пустая клятва на тебя же падет.
От сытого живота и в ноги резвость пробежала. Я всегда удивляюсь этому: весь ломоть-то с кулачок, а сколько в нем волшебной силы. Съел - и сразу весь мир преображается. Вот и сейчас... Вдруг совсем рядом пропела какая-то птица, сизый ветерок прошумел по только что выколосившейся пшенице, веселей, приветней
Только мы тронулись дальше, Насип говорит:
– Давай, ребята, иноходью, как Аминова кобыла!
– и сам же понесся первым. Но вожак и Валетдин тут же обогнали его. Позади всех я потрусил.
Есть на Нижнем конце нашей улицы Амин, который в самую страду, в сенокос и в жатву, в лес по ягоды ездит. Нагрузит с утра весь свой выводок от мала до велика в лубяную телегу и тянется потихоньку на Верхний конец. Колеса, даже запах дегтя давным-давно позабывшие, на весь аул долгими криками исходят. На днях Асхат спрашивает меня: "Что Аминова телега говорит?" - "Что она скажет, знай скрипит".
– "Нет, говорит Асхат, - она Амина умоляет: "Не близ-зко - не поед-дем... Не близ-зко - не поед-дем..." Хорошенько прислушаться - правду Асхат говорит.
Телега в точности так выкликает. А уж когда вечером возвращаются, потрусит пегая кобыла под гору, и все четыре колеса наперегонки хвастать начинают. А чем хвастают, Асхат тоже знает. "Все стрескали!.. Все стрескали!.. Все стрескали!.." - говорят они. Теперь, когда Асхат затосковал, весь аул речистую телегу понимает.
– Когда из города пойдем, мы тоже, как Аминова телега, запоем:
В белом городе белые калачики Все стрескали, все стрескали. Наши красные сундуки Стали тесными, стали тесными.
Раз только пропел Асхат, и Валетдин с Насипом тут же подхватили песенку:
В белом городе белые калачики Все стрескали, все стрескали...
Иноходь свою мы уже оставили, теперь чуть боком, высоко вскидывая колени, скачками бежим, будто катим на самокате. И дружно повторяем эти для души ладные и для бега складные слова:
В белом городе белые калачики Все стрескали, все стрескали...
Должно быть, про "красные сундуки", животы то есть, не очень складно получилось, мы про них сразу забыли. А эти - сколько ни пой, все петь хочется.
Так, "треская калачи", мы вышли к высокой каменной дороге. Поднялись. По сторонам ее стоят большие-большие тополя. Выстлана дорога гладкими, как в нашей бане, камнями. Только не плоские они, а выпуклые.
– В прежние времена по этой дороге царь только сам ходил. Теперь, когда Советская власть, каждый, кто хочет, может ходить, - объяснил вожак, - слабуда теперь, независимость!
Мы прошли один поворот, и - перед нами на горе стоял белый город! Вот он - протяни руку и возьми! Наш теперь город, далеко не уйдет.
– Ассалям-алейкум, город! Вот мы и пришли к тебе!
– сказал Валетдин.
– Город нас встречает, души в нас не чает, калачами привечает, пошел нанизывать Асхат.
– Души не чает, калачами привечает, - повторили мы вслед за ним.
Куда ни глянь, заводские трубы торчат, минареты мечетей, купола церквей блестят. Мечеть от церкви мы отличить умеем. Из нашего аула боголюбовская церковь каждый день видна. Однако удивительно - почему эти церкви земля все никак не проглотит? Всем же известно: церкви гнезда греха - в прах рассыплются, все неверные после смерти в аду гореть будут. Церкви-то пусть, пропади они пропадом, а вот неверных жалко. Эта жалость вот с чего началась...