Долгое-долгое детство
Шрифт:
Не разошлись еще утренние сумерки, а по улице уже проскакали один за другим два мальчика:
– На суд идите! На суд идите! На суд идите!
– О господи, неужто опять смерть-сиротство?
– огорченно сказала убиравшая со стола Младшая Мать...
– На суд кличут, Младшая Мать. Самигулла, кооперативный голова, мирские деньги украл, несметно. Ямагат судить будет. Очень сердитый был Ташбулат-сельсовет, - запинаясь-спотыкаясь, выложил новость Старший брат Салих. Он всегда так, начнет говорить и сразу теряется.
– Откуда же у мира такие деньги объявились?
– спросила Старшая Мать.
Мой Самый Старший брат
– Осенью с каждого двора на общественные косилки и молотилки собирали. И с нас брали. Вот те самые деньги.
– Эх, несчастный! До какого только греха не доведет алчность, вздохнула Старшая Мать.
Отец почему-то еще ни слова не сказал. Он думает. Стало тихо и тревожно. Зов тот - "На суд идите!" - вошел, прозвенев стеклом, наполнил избу и сейчас, подступая то к одному, то к другому, бьется в ушах: "На суд идите! На суд идите!"
– Коли уж Самигулла на деньги позарился - никому веры нет. Тоже ходил, твердил, коммунист, дескать, он - и язык ведь не отсох, - зло сказал Муртаза-агай.
– Ясно, у каждого пальцы к себе загибаются.
– Если хоть один из вас на Пожарную площадь ногой ступит - смотрите у меня. Рано еще вам человека судить, - сказал отец. И даже пальцем погрозил. Так сурово с братьями он еще никогда не разговаривал. Правда, тут же добавил, вроде помягче уже:
– Запрягите мне серого мерина, к Тимофею съезжу, пожалуй. А вы бы на зайца сходили, что ли. Вон какая пороша выпала.
Удивленные резким тоном отца, братья переглянулись.
– Ладно, отец, сходим на зайца, - сказал Муртаза, насупившись еще больше.
И взрослые мужчины разошлись по своим делам. Немного погодя опять проскакали те мальчишки:
– На суд идите - на Пожарную площадь! На суд идите - на Пожарную площадь!
Много всяких зрелищ видел я: и тебе "туманные картинки"*, и тебе комедь, и байгу-скачки - все видел. А вот которое судом называется не видел ни разу. Надо посмотреть.
Пожарная площадь - на самом взгорье улицы Мечети. Народу собралось там - не счесть, не перечесть. Все больше деды да дядьки бородатые. Мы, мелкая ребятня, залезли на большой сугроб по другую сторону улицы. На площадь нас не пускают, гонят прочь.
– Мелкоту прочь гоните, чтоб и следа не было!
– проверещал какой-то старик.
– Пусть смотрят и видят, в назиданье, - сказал толстый мужчина с одутловатым лицом.
– В острастку будет, - добавил еще кто-то.
– Младенцев безгрешных домой отправьте. Не комедь же здесь разыгрывают.
– Неизвестно, какая еще комедь случится...
"Туманные картинки" - кино.
Народ все больше кипятится - и все больше бурлит майдан. Вдруг все замолчали. Поскрипывая валенками, с Нижней улицы вышли на площадь Ташбулат-сельсовет и два с ним чужака. Ташбулат росточком маленький, чуть пошире шагнёт - полы черного тулупа земли касаются. Должно быть, от отца или старшего брата тулуп достался.
– Ну, как порешим, ямагат?
– сказал Ташбулат, сам вытянулся весь, ни на кого не смотрит.
– Как говорится, пойман вор, за вами приговор, отцы аула.
Народ еще мялся, не зная, что и сказать, а перед Таш-булатом уже встал высокий, крепкий, словно дуб, Красивый Марагим. Он на нашей улице живет. Марагима, совсем еще молоденьким, отец силой женил, а вернее - выдал за вдову Ильяса-муэдзина. Бывает, выйдет Марагим вечером на улицу, сядет перед домом и растянет свою гармонь,
– Ровесник, - сказал Марагим тихо, - велика вина Са-мигуллы. Он ли украл общественные деньги, у него ли украли - ясно одно: из его рук уплыли они. Свою кару он получит. Но только надо его властям передать, суду правому, чтоб без пристрастки судили.
Ташбулат вдруг взбеленился, его круглые глаза словно сверлили каждого в толпе.
– Властям? Не их добро он украл, чтобы властям его отдавать! Ваше, кровное, общества, у мира нашего украл он! И тело его, и душа в ваших руках, ямагат! Правильно я говорю?
– Правильно, правильно говорит Ташбулат!
– поддакнули тут же.
– За горло взять, чтоб рвотой вспять добро наше вышло. Прорва! крикнул Одутловатый.
– А еще в коммуне ходил, народ мутил, иблис! Адова головешка! Где он? Чего ждем?!
– надрывался кто-то.
– К народу выводи! Пусть ответит!
Вопила кучка разъяренных людей, от нее уже и по толпе расходилось рычанье. Тут Ташбулат отдал приказ:
– Эй, понятые! Ведите вора!
Низко опустив красивую голову, ушел Марагим с майдана. Раз только оглянулся, придержал шаг, да не остановился.
Из караулки вывели Самигуллу. Вор шел - в короткой латаной шубейке, белоснежных валяных чулках и белых лаптях, почему-то без шапки, пряди темных курчавых волос падают на лоб, лицо как серый пепел... Руки далеко, локоть к локтю, сведены за спину и скручены арканом. Конец аркана держит человек, который шагает рядом с вором. Ведет, как в базарный день ведут на продажу корову или бычка.
– Вот сюда, на высокое место, перед всем миром поставьте, повелительно бросил Ташбулат, показав на телегу, с одного бока зынесенную снегом. Самигуллу подсадили и затолкнули туда. Майдан замолк. И даже снег под ногами перестал скрипеть. Лишь редкие хлопья порхают в воздухе. И будто не на землю, не на толпу, а только на черную, низко склоненную голову пленника падают они. Вот так постоит еще немного и станет совсем седым. Слева от Сами-гуллы, поодаль, над коньком сельсовета полощется красный флаг. Когда пристально смотришь, флаг подступает ближе, и они оказываются совсем рядом. Человек стоит неподвижно, флаг трепещет, рвется куда-то. И позади обоих - темный грозовой край неба.
– Видал ли кто, слыхал ли кто про такое злодейство?
– опять заверещал визгливый старикашка.
– Земле позор, роду позор, вере позор! Всех осрамил, подлая душа!
– замахал он руками на Самигуллу.
К нему присоединились другие голоса:
– Изо рта младенцев пищу отрывали, по крошке собирали! Где промотал? Отвечай!
– Мы добро наше потом добывали! Поперек горла оно тебе встанет, бесстыжий!
– За наш пот пусть кровью расплатится! Кровью!
Вор медленно поднял голову. Долгим взглядом обвел майдан. Крики опять стали затихать. Самигулла вскинулся. Кашлянул раз, другой.