Долгорукова
Шрифт:
Он много говорил об этом Кате. Она возражала:
— Моё величество заблуждается: не Господь, а случай хранил вас для нашей любви. Если уж Бог, что возможно, то, думаю я, это Бог любви, ибо, как сказано у новокрещенцев-баптистов: «Бог есть Любовь». Правда ведь прекрасно сказано? Любая любовь — ко Христу, к ближним, к человечеству, к возлюбленному.
— Ах, какая ты у меня разумница! — воскликнул он и опять началось то, что обычно происходило, когда он приходил на её половину. Страсть владела им, словно было ему не шесть десятков, а два, ну от силы три. И это погружало его в блаженство, давало забвение — как ничто другое. Катя возвращала ему молодость, она воистину была волшебницей и умела ею
— Я хочу, чтобы вас оберегали и вы сами оберегались, — продолжала разумница Катя. — Сказано ведь: бережёного Бог бережёт. Я мечтаю стать неотделимою от вас, но, увы, это всего лишь мечта, — закончила она грустно.
— Ты бы прикрыла меня своим телом, — усмехнулся Александр, — оно как броневая защита отразило бы все пули.
— Не смейтесь, это слишком серьёзно. Да-да-да, я прикрыла бы вас ценою своей жизни, уберегла бы от необдуманных шагов и движений... Конечно, если бы вы, моё величайшее величество, слушались меня и внимали моим предостережениям. Но вы своевольны, как истинный император, как царь-государь, и с этим я ничего не могу поделать.
— У меня есть обязанности, Катенька. Я слишком мало принадлежу себе...
— И мне, — мгновенно вставила Катя.
— Ах ты, вострушка! — восхитился Александр. — Увы, и тебе. Есть заботы правления, они усложняются год от года, есть обязанности перед семьёй — перед цесаревичем и другими детьми, ибо они уже взрослые. И последние горькие обязанности перед супругою... — закончил он с тяжким вздохом.
Крымская осень торжественно и пряно догорала в Ливадии. Море становилось всё более шумным, дыша солёной свежестью. Стали задувать холодные северные ветры. Но природа всё ещё отбивалась, несмотря на то что на календаре стоял ноябрь, зелень продолжала царить в её красках.
Это было безмятежное время для их любви. Катя с детьми жила на даче, в полутора вёрстах от официальной царской резиденции. Получив из Петербурга телеграфные депеши о положении в столице и в главных городах империи, разобравшись с доставленными бумагами и отдав нужные распоряжения, Александр верхом отправлялся на Катину дачу. Его сопровождал Рылеев, а позади следовала верховая охрана, на чём настояла Катя. Она вообще стала всё решительней вмешиваться во всё, что касалось охраны. И Александр стал шутливо называть её «министр моей безопасности». Он же оставался беспечен, хотя каждый день приносил всё новые вести о вылазках террористов.
— Ну чего они добьются своими смертоубийствами? — сетовал он не однажды. — Только ожесточения власти. И я не могу этому ожесточению препятствовать. Сожалею, но мне пришлось, повторяю: пришлось, подписать указ, ужесточавший наказание за политические преступления вплоть до смертной казни и упрощавший до минимума всю процедуру судопроизводства по этим делам. Я был вынужден!
Но безумство храбрых, или смелых, всё едино, продолжалось. Это было именно безумство, когда последствия совершённого драматичны, а цель туманна и недостижима. И была жертвенность во имя этой цели — жертвенность безумцев. Они во что бы то ни стало жаждали заявить о себе. И выбирали для этого способы кровавые, безумные.
Сторожила царский поезд и другая группа — вторая — невдалеке от городка Александровск Екатеринославской губернии. Супружеская пара поселилась под фамилией Черемисовых — Анна Якимова и Андрей Желябов, и дворник Степан — Окладский. Долго искали подходящее место. Сняли домишко на окраине: по счастью, он был необитаем, ключ от висячего замка на дверях находился у соседей. Почти день пространствовали, пока вселились.
— Мы выбрались из душного города, каков Киев, на природу. Дачники мы, — объяснила Анна Васильевна владельцами ключа. — А где хозяева этого домика?
— Дав тот же Киев отправились. На заработки. Тут
— Куда там. Мы в Киеве своим домиком живём, муж служит в конторе, дали ему отпуск, вот мы и решили съездить в тихое место. Нам друзья Александровск похваливали: здесь у вас-де дёшево и тихо.
— Да уж тихости премного да и жизнь недорога: молоко, яйца, куры, конечно, овощи разные. Вишни у нас пропасть, сами изволите убедиться. Её и покупать не надо — эвон сколь опало, некому собрать.
— Ах, Господи, благость-то какая, — намеренно шумно восхищалась Анна Васильевна.
Желябов помалкивал. Он знал: Анна всё, что нужно, скажет за него. Она прошла огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы. Хоть было ей всего-навсего двадцать три, а он на целых пять лет старше, но в делах, так сказать, бытовых она была верховодкой. Аня — поповна, еперхиалка, язык подвешен, судились вместе на процессе ста девяноста трёх, были оправданы тоже вместе — суд ещё был либерален. И вместе вошли в террористическую группу «Свобода или смерть», хотя, сказать по правде, очень плохо представляли себе, о какой свободе идёт речь. Впрочем, он, Андрей, уже нарисовал себе идеал свободы. Свобода — это республика с избранным правительством и парламентом, свобода — это возможность излагать свои взгляды в газетах, свобода — это власть народа. На этом круг замыкался: избранные парламент и правительство и символизировали власть народа.
У Желябова были несомненные ораторские способности, хоть он и сын дворовых крестьян. Развил он их в гимназии, где выступал на сходках, а потом на юридическом факультете Новороссийского Университета в Одессе. Он ораторствовал на студенческих сходках, где страсти были куда накалённей, а цель была уже определена: долой самодержавие! Он, естественно, угодил в зачинщики и был выслан из Одессы...
Пока Аня объяснялась и объясняла, Андрей хмуро молчал, нахлобучив на глаза фуражку с двуглавым орлом. Эта чиновничья фуражка производила на провинциалов завораживающее действие. Стало быть, человек солидный, коли на нём такая фуражка. Он знал это и внутренне посмеивался. И вместе с тем негодовал: тёмен народ, прост, верит в царя, в Бога, в чудеса, идущие от власти и церкви. Нужны поистине титанические усилия, чтобы привить ему иные понятия, воспитать в ином духе. В каком? В духе свободы и братства, в якобинском духе! Однако пробовал он, пробовали и его единомышленники, а якобинский дух в народе ну никак не прививался. Надобно было время, годы и годы, но у них не было времени, не было и выдержки, они торопились воплотить в жизнь свой девиз «Свобода или смерть». Смерть была близко, всегда рядом и они относились к ней как к союзнице, как к неизбежности. Не жалели других, не жалели и себя. Свобода через смерть! А вот кто обретёт эту свободу, когда, какова её истинная цена, да и так ли нужна она сейчас народу, готов ли он к ней — об этом они не думали, заворожённые самой идеей, будучи у неё в плену.
Аня Якимова была из племени черемисов, они же мари, окрещённого довольно давно, но однако же пребывавшего во язычестве. Крестьяне марийцы слыхом не слыхивали об якобинских идеалах, а разговоры о свободе приводили их в недоумение. Свободу мог принести только добрый дух Юмал, он же был сам по себе свободным божеством. Поэтому она вся отдалась во власть Желябова, видя в нём задатки вождя и безоговорочно принимая его идеалы.
Дачники, они проводили большую часть времени в прогулках за городом, пока Гольденберг не доставил им недостававшее количество динамита. Потом они долго выбирали место для укладки мины. Её следовало так замаскировать, чтобы путевой сторож, время от времени обходивший свой участок, ничего не заметил.