Долгорукова
Шрифт:
— Мне в высшей степени наплевать. Я волен в своих поступках и решениях, доколе я император. Об этом акте будет знать ограниченное число лиц. Ты в том числе.
Адлерберг поклонился. Он был тронут и в то же время обеспокоен. Александр продолжал:
— Я не намерен посвящать в это даже моих братьев. Кроме, может быть, Кости. И даже старших детей, за исключением наследника. Каждый, кто будет посвящён, должен дать слово молчать об этом моём решении, об акте бракосочетания. Разумеется, я должен буду оформить его при свидетелях. Оставить, так сказать, законное завещание, по всей форме узаконить мою волю. А дальше... Кто знает, что случится дальше.
— Государь, я всецело на вашей стороне, — Адлерберга понесла волна сочувствия и даже жалости. Он был предан — без лести — своему повелителю и если решался ему возражать, то в его же интересах. — И если я позволю себе противность, то только потому, что это отразится...
— Э, да Бог с ним, — не дал ему докончить Александр. — Мне в высшей степени безразлично мнение двора, света, общества. Даже европейских дворов, да. Я действую так, как подсказывает моя совесть и честь. Именно честь. А на мнения мне наплевать. Дядюшка Вилли в собственноручном письме предостерегает меня от потворства конституционерам. До него дошло, что Лорис-де возымел сильную власть и намерен уговорить меня принять конституционную форму правления. А я и без Лориса склонен пойти на это. Представительная форма власти неминуема, и Россия последует примеру европейских монархий. Нужна лишь постепенность, обдуманность каждого шага.
— Сопротивление будет слишком велико, — нерешительно заметил министр.
— Волков бояться — в лес не ходить. Будто я не предвижу. Сколько уж мне пришлось преодолеть, чрез такой частокол продираться... Все мне мешали, даже доброжелатели. Да и я хорош был — клонился то в одну, то в другую сторону, слушал то одного, то другого. Ничего хорошего, как видишь, из этого не вышло: власть зашла в тупик и никак не может из него выбраться.
На Александра нашла какая-то ожесточённая покаянность. Он стремился выговориться, словно бы торопясь сказать то, что давно его преследовало и терзало. Такой Александр представал пред Адлербергом едва ли не впервой.
— Меж молотом и наковальней — и так всё царствование. Отец не ведал ни сомнений, ни колебаний, шёл вперёд и вперёд. Его царствование было жестоко. Я должен был оправдать надежды тех, кто ждал от меня совсем иного. Не получилось!
— Помилуйте, Государь: получилось, но не вполне. Да и кто из ваших предков был последователен в своих намерениях...
— Великий Пётр. Да и прабабка Екатерина. Не до конца, разумеется: история, как я знаю, не ведает такого монарха, который бы до конца следовал своему плану. Разве что железный хромец Тимур. Но он всё сокрушал на своём пути, огнём и кровью пролагал путь, не ведая ни сомнений, ни жалости. А меня то и дело мучили сомнения, — с неожиданной прямотой признался Александр.
— Что ж, Государь, я готов содействовать вашему плану. Я понял вас, — со вздохом проговорил граф. — В таком случае надобно уже сейчас подготовить всё действо.
— Вот и ладно. Я со своей стороны посвящу тех немногих, которые будут в нём участвовать.
Отпустив Адлерберга, Александр отправился к Кате.
В ней произошла перемена, не ускользнувшая от него. Накатила некая решимость, даже властность. Прежде она безропотно клонилась перед ним, перед каждым его словом и желанием. Теперь же, почувствовав, что последнее препятствие на её пути к восхождению пало, она всё более стала принимать тон повелительный. Особенно с теми, кто служил её государю, — с Адлербергом, Лорис-Меликовым, Рылеевым и другими.
— Мачеха да и только, — ворчал «милый Саша», который был младше её на два года, втайне же уже примеривал шапку Мономаха и короны предков.
— Всё уладилось, — сказал Александр входя. — Адлерберг станет всё готовить к церемонии.
Катя стала ластиться к нему, но он был озабочен, хмур — весь во власти разговора с Адлербергом, своих откровений по поводу магии чисел. Она поняла и отстала, уселась напротив и стала ждать.
— Я долго говорил с ним, — наконец начал он. — Я высказал ему всё, что тревожит меня... Мои роковые числа.
— Что за роковые числа? — недоумённо переспросила Катя. Ничего подобного она прежде от него не слышала.
— Двадцать шесть — однажды я тебе говорил, но ты посмеялась и забыла. Двадцать шесть. Да и восемнадцать и его перевёртыш восемьдесят одно. Это мои оконечные числа, — прибавил он.
Она хмыкнула:
— Какая чепуха, моё величество. Не надо вбивать себе это в голову.
— Ты права — не надо. А оно вбивается помимо воли. Ничего не могу поделать...
— Скажи лучше, когда это произойдёт? — нетерпеливо перебила, она впервые обратившись к нему на «ты». Но он пропустил эту её вольность, изредка, впрочем, пробивавшуюся в постели, мимо ушей.
— О чём ты говоришь? Что — это? — переспросил он, всё ещё занятый своими мыслями.
— Когда ты поведёшь меня под венец? — Катя даже притопнула ногой в нетерпении.
— Теперь уже недолго ждать, — вяло ответил Александр. Он чувствовал себя в западне, кругом в западне. Это было странное чувство, доселе не посещавшее его. Все обложили его — даже любимая женщина, которая до недавнего времени казалась ему единственным и желанным прибежищем.
Он вдруг почувствовал, что хочет одного — чтобы его оставили в покое. Все, все — и Катя, и его дети, старшие и младшие. И министры, и двор с его мушиным гудением, пересудами и сплетнями... Великая усталость навалилась на него. Он не мог её сбросить, весь обмяк и закрыл глаза.
Катя тотчас почувствовала перемену — то было необъяснимое женское чутьё.
— Что с вами, моё величество, — расхлопоталась она. — Вам худо?
— Худо. Я устал. Нету сил. Прости меня — пойду к себе.
— Прилягте здесь, я буду тише воды, ниже травы, — заворковала она, гладя его виски своими невесомыми нежными пальчиками.
— Нет-нет, — торопливо ответил он. — Я пойду.
— Что ж, ваша воля, — сердито буркнула она. — Вы мой повелитель. И всех нас повелитель, всегда и везде. Даже здесь, в обители любви.
Он с трудом добрался до опочивальни, разбудил дежурного камердинера, дремавшего в кресле, разделся с его помощью и, рухнув в постель, тотчас погрузился в долгий тяжёлый сон.
Сон был глубок и долог. Постепенно его оковы стали ослабевать, и вскоре в него стали вторгаться сновидения. То были фантастические тени его тревог и размышлений. В какой-то странной пляске то соединялись, то разбегались числа восемнадцать и восемьдесят один: образуя роковой год, приближавшийся с неумолимой постепенностью. Он убедил себя и Катю, она пугалась, хватала детей и неслась куда то, как давеча, когда во дворце прогремел взрыв... Потом какие-то невесомые фигуры сплелись вокруг него в хороводе... «Охранители», — подумал он, и в тот же миг они исчезли — растворились в пространстве. Он силился что-то сказать, но тщетно — язык не повиновался, слова не складывались...