Долгорукова
Шрифт:
В двенадцатилетнем Александре, цесаревиче, наследнике престола, пробудился мужчина. Желания его росли и изощрялись. Катина наука пошла впрок. Вскоре ему приглянулась другая Катя — дочь столяра. Ей было одиннадцать, но гляделась старше. И грудки уже выпирали из платьишка, и попка соблазнительно оттопыривалась, и шейка поражала белизной, и головка, сидевшая на ней, напоминала тонкими чертами статуэтки севрского фарфора, которых так много было во дворце.
Эта Катя была ещё не тронута, что, впрочем, выяснилось позже. Александр вовлёк её в догонялки. Она бежала легко, и казалось, ускользнёт
Её никто не направлял, но так уж получилось, что она сама оказалась возле павильона, где он предавался утехам. Он схватил её и она без сопротивления покорно пошла за ним, ещё не зная, чего от неё хочет его высочество.
Он начал с поцелуев. Глаза её недоумённо расширились, но она неумело отвечала ему. Потом он притиснул её к стенке, предварительно заперев дверь на засов, и задрал юбчонку.
— Ой, больно, больно, — застонала она, не делая, впрочем, попытки высвободиться.
— Потерпи, — свистящим шёпотом вытолкнул он, — сейчас будет хорошо.
Нет, ничего не выходило. Он попал куда нужно, но натолкнулся на препятствие, которого не было у той, первой Кати.
— Ложись вот сюда, — он показал на широкую дубовую скамью. — И раздвинь ноги.
Она покорно повиновалась, зная, с кем имеет дело. Теперь было удобней, и Александр несколько раз возобновлял свои попытки.
— Фу, чёрт! — ожесточённо бросил он. — Ничего не получается.
— Мне больно, больно, Ваше высочество, — простонала она. — Пожалейте меня...
— Сейчас, сейчас. — Он сделал ещё одно усилие. И вошёл наконец.
— Ох! — воскликнула Катя и заплакала. А он, ощущая какую-то необыкновенную и нежную теплоту, даже ласку, длил и длил свои движения, зная, что вот сейчас наступит вершина блаженства, которую ни с чем нельзя сравнить.
— Ещё немножко, ещё, — задыхаясь пробормотал он. — Боже, как сладко. — Он впился губами в её губы, продолжая всё учащавшиеся толчки.
Вот оно! Всё его тело сотрясали конвульсии. Он весь обмяк и теперь уж не желал ничего.
— Отпустите меня, пожалуйста, — сквозь слёзы молила Катя.
Он наконец высвободился и с удивлением, к которому примешался страх, увидел, что орудие его наслаждения в крови. Он было решил, что повредил его ненароком, когда преодолевал непонятное препятствие, но проведя рукою и не ощущая прежней упругости нетвёрдости, не обнаружил ничего: на ладони осталась кровь смешанная с семенем. Вот оно что! Это он что-то порвал у Кати.
— Тебе больно? — участливо спросил он.
— Теперь уже нет, — всё ещё плача, произнесла Катя. — Только не знаю, хорошо ли это, — она силилась улыбнуться.
— Приходи сюда завтра, — тоном приказа бросил он.
— Я боюсь, Ваше высочество. Мне опять будет больно. И потом, я не знаю, хорошо ли это.
— Вот завтра ты поймёшь, что будет хорошо. Очень хорошо. Сладостно. Только ты... это... подмойся. И никому не говори, слышишь! Дай слово, что никому!
— Даю, — неуверенно произнесла она. — Никому.
Катя пришла. Теперь она уже знала, что от неё требуется, и была податлива. И даже старалась помогать ему. Похоже, и в ней пробуждалось нечто.
К
— Вы, Ваше высочество, можете прежде времени истощиться и потеряете способность произвесть на свет полнокровное потомство, на которое уповают их величества и все ваши подданные.
— Не беспокойтесь, доктор, — отмахнулся Александр с непостижимой уверенностью, — всё будет как надо. И батюшка с матушкой не останутся без внуков.
Так оно и вышло. Будучи наследником и женившись по великой любви на принцессе Гессенской, несмотря на её сомнительное происхождение и изначальное противодействие их величеств, в особенности же императора Николая, он подарил империи восьмерых детей. А когда супружество обратилось в докучливую обязанность, не приносившую никаких радостей, он почти что с юношеским пылом продолжал покорять, а часто и разбивать сердца прекрасных дам, не встречая отказа.
И вдруг — стоп. Нашла коса на камень. Камень этот звался Александрой Сергеевной Долгоруковой. Ей только что исполнилось двадцать, он увидел её на придворном балу, прошёл с нею два тура вальса. И пленился. В ней заключался непостижимый магнетизм, притягивавший решительно всех мужчин. Мало того, что она была хороша собой, очень хороша, затмевая всех знакомых ему красавиц. Она блистала умом, не заёмным, а оригинальным, её суждения повторялись в салонах, а Александр, порою сам того не замечая, следовал её советам.
Он приступил к ней с обычной своею победительностью. Но она уклонилась так изящно, так ловко, что он счёл это за должное. И продолжал пылать: в ней было то вечно женственное, которое готово растопить сердце каменной статуи, если у неё есть сердце. Она показывала, что ей льстит внимание государя, беседы с ней были необыкновенно занимательны. «Неужто я влюбился? — с удивлением думал он. — Немудрено, ведь это чаровница, в ней есть такая сила, что, быть может, она знается с ворожбой...»
А Саша Долгорукова, не уклоняясь от свиданий с царём — можно ли было уклониться, — понимала, что её ждёт участь государевой наложницы, не более того. Да, он настоящий мужчина, он вышел всем — ростом, представительностью, статностью... Но что с того? И поторопилась принять первое попавшее предложение. Выбор пал на престарелого генерала Альбединского. Век его недолог, она заживёт за ним в своё удовольствие, ибо он способен более всего целовать ручки да гладить.
Александр всё понял — нельзя было не понять. И как бы в отместку услал молодожёнов в Варшаву, уготовив генералу губернаторский пост.
Император ещё не знал, что судьба уготовила ему другую Долгорукову, и что эта Долгорукова станет его судьбою.
Её звали Катя! Ну не рок ли это: с Кати началось, потом было ещё несколько Кать из простонародья. И две дворянки.
Катенька Долгорукова сиживала у него на руках. Ей было тогда десять лет. И было это в родовом имении её отца Михайлы Михайловича Долгорукова Тепловке Полтавской губернии.