Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

Ларссон Бьёрн

— Этого достаточно? — спросил я, вспомнив о тех многих ни к чему не пригодных людях на борту «Каприза», которые не хотели и пальцем шевельнуть, да и едва ли умели что-то делать.

— Должен сказать, что здесь все — первоклассные моряки. Они знают, что к чему. Подожди, и увидишь, когда мы начнём менять галсы. Любо посмотреть. Ведь и не подумаешь, когда видишь их разомлевшими, валяющимися на палубе, так?

Он засмеялся, гордый тем, что он один из этих моряков. И он говорил правду, ибо я никогда не видел так прекрасно летящего под парусами судна, как «Морж», и экипажа, знающего своё ремесло настолько хорошо, что их корабль прямо-таки пел от счастья. Но экипаж «Моржа» был хорош и когда ничего не происходило: когда время шло своим чередом. Всё

же нам очень редко приходилось лететь на всех парусах. В основном мы дрейфовали и просто выжидали, вяло кружа в каком-нибудь отдалённом месте бескрайнего океана, где, как предполагалось, могло появиться торговое судно без конвоя. Да, леность и праздность здесь ценились так же высоко, как и всё золото в мире. Золото обжигало пальцы, когда его хватали, но и свободное время использовалось полностью и никогда не пропадало впустую. Здесь никогда не играли в кости на дежурство в камбузе или какое-то другое неприятное занятие, ибо каждый боялся проиграть.

Всё первое утро, пока мою старую посудину не затопили, предварительно опустошив, я ходил по палубе. Я хотел смотреть и учиться, отмечать настроение, понять, как тут у них со сноровкой и юмором. Я узнал, что на борту были прямо-таки таланты: один дипломированный лекарь, три плотника, из которых два шотландца и один финн, — все трое из стран, где, как известно, много лесов, и поэтому им не было равных в их деле; четыре музыканта, в обязанности которых входило пробуждать в нас отвагу и утешать в минуты грусти; два лоцмана, один с Антильских островов, другой — с африканского западного побережья. Да, Флинту удалось собрать команду, знающую своё дело.

Все были люди закалённые и с огромным опытом. Только небольшая кучка людей не выходила раньше в море на пиратском корабле. Флинт предпочитал иметь дело лишь с теми, по ком плачет верёвка. Он считал, что только таким можно доверять. Конечно, в чём-то он был прав, но Флинт забыл самое важное: большинству из них было всё равно, живы они или нет. Верёвка уже фактически висит у них на шее, но они относятся к этому не так, как я. Наоборот. Под угрозой виселицы они могли бесстрашно рисковать своей жизнью. Они дрались не за жизнь, нет. Ведь всё равно им суждено скоро умереть.

Но ничего не скажешь, экипаж был что надо, и капитан Флинт умел вселять в них дух, когда требовалось, чтобы такие, как он и я, добивались своего. К тому же, у каждого была гордость за своё ремесло. К чести их будь сказано, они не спускали флаг перед кем угодно. Им всё ещё присуще было чувство стыда — как бы там ни было.

Однако я был поражён, узнав, что Флинт нанял также полдюжины индейцев с Москитового берега. [29] Из-за ненависти к испанцам часть индейцев этого племени однажды примкнула к буканьерам, и с тех пор некоторые из них стали выходить в море с нами. Они были нашими единственными друзьями на суше, а молодёжь племени отправлялась на несколько лет к нам на корабль. С одной стороны, чтобы обобрать пару испанских кораблей, как объясняли их старейшины, а с другой — посмотреть на мир. Это всегда полезно, говорили старейшины, ибо молодёжь должна утолить своё любопытство, чтобы успокоиться. Так вот, индейцы в течение нескольких лет плавали с нами, искателями приключений, участвовали в сражениях и рисковали своей жизнью, как и все другие, а потом возвращались к своему племени. С собой они забирали лишь некоторые железные инструменты, а свою долю добычи брать не хотели. Да, они лишь смеялись над нашей безумной охотой за золотом и серебром во всех формах и видах.

29

Побережье Карибского моря, Гондурас и Никарагуа.

Почему они оставались нашими союзниками? Почему питали симпатию к Флинту и другим людям того же сорта? По единственной причине, скажу я вам, — они знали, что такое жизнь и что есть смерть.

Раз в год индейцы приносили

в жертву человека — пленного, которого они специально оставляли в живых для этой цели. Целый год, до самого дня жертвоприношения, этому избраннику не отказывали ни в чём, кроме свободы. У него были рабы, которые денно и нощно ухаживали за ним, его одевали в самые дорогие одежды, кормили самой вкусной и лакомой пищей, ему не надо было ничего делать, даже пальцем пошевелить, и он жил со всеми удобствами и роскошью, какие только могло ему предоставить племя. С ним обращались, словно с полубогом, и люди преклоняли колени, встречаясь с ним, даже ползали перед будущей жертвой в грязи. А после года такой жизни его живьём сжигали на костре и оплакивали, будто близкого друга или родственника, покинувшего этот мир.

Но какое отношение всё это имеет к нам? Я точно и не знаю. Подумайте, что происходит, когда нас, пиратов, вздёргивают на верёвке, чтобы вселить в душу мир и спокойствие вам, всем остальным. Нас позорят, оплёвывают, презирают. Обращаются с нами, словно с вшами, крысами или тараканами. Нас вздёргивают, как подонков и негодяев. Нет, вы не умеете ценить жизнь, ибо вы никогда не задумываетесь над ней. Вы лёгкой рукой забираете жизни язычников, рабов, иудеев, ведьм, преступников, пиратов, индейцев, врагов всех рас, нищих и даже моряков. Индейцы, по крайней мере, поняли: нельзя просто так лишать человека жизни. Иногда я подумывал, что мы, пираты, искатели приключений, покорители морей, морские тигры — такие же, как те пленные рабы, которых индейцы приносили раз в год в жертву. Разница лишь в том, что мы идём на заклание добровольно, умышленно, не встречая со стороны ни малейшего понимания нашей готовности к услугам.

Позднее, ближе познакомившись с Флинтом, я спросил его, почему он брал на борт этих индейцев.

— Они охраняют мою жизнь, — ответил он, и больше я ничего от него не добился.

Но мне кажется, я понимал, что ответ Флинта нельзя воспринимать буквально. Он был из тех, кто может умереть ради того, чтобы в жизни был какой-то смысл, он был из тех пленных, которых приносят в жертву, вот и всё. Индейцы стали его друзьями по единственной причине — они знали, как если потребуется, приносить в жертву человека.

Пока я пребывал в размышлениях, рассматривая и прислушиваясь к окружающему, я и не заметил, как передо мной возник Пью, старый фигляр.

— Добрый день, мистер Сильвер! — сказал он с уважением, ибо я был одним из тех, кто всегда обходился с ним так, как он того заслуживал, то есть как с собакой. — Приятно встретиться. Всегда рад. Мистер Сильвер снова будет квартирмейстером? По моему мнению, лучше вас не найти. Я видел, как вы голыми руками отправили на тот свет Хиппса и Льюиса.

Он засмеялся и хотел было похлопать меня по спине, но не осмелился.

— Это наш старый Сильвер, сказал я всем на борту. Ему нет равных, сказал я. Разве только Флинт. А с Сильвером и Флинтом вместе, сказал я, мы горы свернём. Ведь я прав, мистер Сильвер, да?

— Всё зависит от того, — ответил я, — с каким количеством трусливых скотов, подобных тебе, нам придётся иметь дело.

— Конечно, конечно, — сказал Пью и, смиренно кланяясь, попятился назад.

Ох уж этот Пью, подумал я, и даже с ним я должен жить и выслушивать его мнение на совете. Он негодяй, но даже он должен иметь своё слово в деле, иначе невозможно, если мы хотим мирно существовать и всё выдержать.

Я подошёл к бушприту и слез в сеть. Только там и в корзине дозорного на мачте можно было спокойно побыть наедине со своими мыслями. Я прилёг и прислушался к звукам парусов, морским волнам, вспарываемым форштевнем корабля, и неясным голосам на палубе. Всё будет хорошо, подумал я, надо только привыкнуть к сутолоке и давке. Я наконец успокоился, теперь никакой спешки, никакой суеты. Пусть время идёт своим чередом, пусть будут в основном небольшие дела, а иногда — крупные, по возможности приятные, пока я не разбогатею, воистину не так уж это плохо, при том, что на берегу Долорес.