Долгожданная встреча с другом

Матлин Александр

— Теперь вижу, — наконец успокоился Лёва. Да, так я не закончил про Мостониипроект. Директором второго института назначили…

Остаток дороги и весь последовавший за этим вечер я слушал Лёвины повествования про реорганизацию московских проектных институтов, про новости российского кино и про семейные дела наших однокурсников, которых я не помнил. Это было неожиданное и почти насильственное возвращение в тот далёкий мир, который я с облегчением покинул восемнадцать лет назад. Мир этот был для меня давно отторгнут и лишён смысла. Он был пуст, как вакуум внеземного

пространства, в который звёздочками были вкраплены воспоминания о нескольких самых близких друзьях, таких, как Лёва.

Остановился он у меня всего на два дня; путь его лежал в Чикаго, где с недавнего времени жила его дочь с мужем. Оба дня мы ездили по Нью Йорку, заходили в музеи, обедали в пиццериях и китайских ресторанах. По вечерам он заставлял меня слушать пластинки Щурацкого, который оказался не бардом, как я ожидал, а конферансье. Я не всегда понимал злободневные шутки Щурацкого, но смеялся, чтобы не обидеть Лёву. При этом мы пили армянский коньяк. Коньяк обладал резким дешёвым запахом, но в этом было своё достоинство: он заглушал устойчивый запах курева и пота, исходивший от Лёвы.

Вопросов про окружающий его мир Лёва не задавал, хотя был за границей впервые. Мои рассказы про Нью Йорк, про американские банки и системы страховок, про предвыборную кампанию и итальянскую кухню падали в пустоту. Когда я умолкал, он обычно говорил TДа-а, дела…t и начинал пересказывать содержание последнего спектакля театра на Таганке или объяснять принцип организации каких-то ведомств в Советском Союзе. Тогда его рассказы падали в пустоту. Однажды он вдруг спросил:

— Сколько стоит машина в Америке?

— Какая машина? — не понял я.

— Ну, вообще. Машина. Сколко стоит?

— Не знаю, старик, — окончательно растерялся я. — По-разному. Смотря, какая машина.

— Ну, ты даёшь, старик, — рассмеялся Лёва. Столько лет здесь живёшь и не знаешь, сколько стоит машина…

В другой раз это был не вопрос, а скорее комментарий. Лёва с увлечением и даже, как мне показалось, с каким-то хвастовством рассказывал, как у них все числятся на работе, и при этом никто ничего не делает. Этот рассказ он неожиданно закончил так:

— Да и у вас, старик, то же самое.

— С чего ты взял? — искренне удивился я.

— Что ж я не вижу, старик! Ты уже два дня болтаешься со мной по городу. Даже ни разу не заглянул на работу, хотя бы для виду.

— Зачем мне заглядывать, Лёва? Я в отпуске. Специально взял два дня, чтобы провести их с тобой.

— Отпуск! — закричал Лёва. — Свой кровный отпуск! Старик, ты сошёл с ума! Неужели нельзя было сказать, что ты пошёл в библиотеку? Или на какое-нибудь совещание?

— Нет, Лёва, нельзя.

— Да-а, дела, — заключил Лёва. — Я смотрю, у вас тут ещё хуже, чем у нас…

Меня поражала Лёвина память. Он мог часами рассказывать истории нашего с ним студенчества, истории, героем которых был я и которые при этом я совершенно не помнил. Впрочем, после того, как он мне в деталях описывал, как мы ночью готовились к экзамену по гидравлике, или как нас вместе снимали с крыши поезда Москва-Гагры, мне начинало казаться,

что теперь я вспомнил этот эпизод, ну конечно же, чёрт возьми, конечно, именно так всё и было, как это я мог забыть! Это был удивительный феномен, который, впрочем, легко можно было объяснить. Лёва жил одной непрерывной жизнью, плавной, как восходящая кривая, и он легко скатывался в своих воспоминаниях по этой кривой в любую точку своего прошлого. По сути, его прошлое было неотрывной частью его настоящего. Моя же жизнь была разрублена на две независимые части моментом отъезда из Советского Союза. Они не соприкасались и не пересекались, это были две отдельные жизни. Между ними зияла пропасть.

Через два дня я отвёз Лёву обратно в аэропорт Кеннеди. Большую часть пути мы молчали. Всё было сказано. Но важнее всего было то, что не было сказано, но что каждый из нас понимал и чувствовал по-своему. Я спросил:

— На обратном пути заедешь?

— Нет, старик, спасибо. У меня прямой билет, без остановки. Два часа в Нью Йорке между самолётами, и — дальше.

— Хочешь я приеду в аэропорт на эти два часа?

— Нет, старик, не надо. Зачем ты будешь мотаться? Мы уже обо всём поговорили…

В аэропорту Лёва сдал в багаж свой чемодан, зарегистрировал билет и вернулся ко мне.

— Ну вот, старик, пора прощаться. Спасибо тебе большое за приём. Всё было прекрасно. Приеду домой — всем расскажу.

— Спасибо тебе, Лёва, что заехал. Приезжай ещё. Всем там, конечно, привет. Этой, как её…

— Ирке?

— Во-во. Ирке. И этому тоже, как его… Игорю.

— Может, Виктору?

— Ну да, конечно. Виктору. В общем — всем. Большой привет.

Объявили посадку, мы расцеловались, и Лёва пошёл по коридору. Шёл он как-то медленно и неуверенно, словно пытаясь вспомнить что-то важное. Вдруг он остановился, обернулся и, увидев, что я не ушёл, побежал назад.

— Старик, сказал он сквозь одышку. — Извини… старик…

— Что случилось, Лёва?

Он сделал знак рукой: дескать, подожди, дай перевести дух. И ещё другой знак: дескать, ничего не поделаешь, такой возраст. Наконец, дыхание вернулось к нему.

— Старик, ты извини, — сказал он смущённо. — У меня к тебе просьба. Это, наверно, не очень красивая просьба. Извини, старик.

— Ну, ну, говори. Что случилось?

— Ничего. Просто… Как бы это сказать… Можно я им там, в Москве, не буду говорить про нашу встречу? Просто скажу, что я тебя не нашёл. Они, конечно, там ждут с нетерпением, хотят всё знать про тебя. А я скажу: извините, ребята, не видел. Не нашёл. Ты не против, старик?

— Делай, как считаешь нужным, Лёва.

— Понимаешь, старик… Как бы это объяснить… Мне трудно будет им рассказать всё, как есть. И как мы с тобой общались, и какой ты теперь. И как тебя всё во мне раздражает, только не надо со мной спорить, старик, что ж я не вижу, что ли? Самого главного я всё равно не смогу им объяснить. В общем, это правда, что я тебя не нашёл. Ты — это не ты, старик. Ты — другой человек.

— Я знаю Лёва, — тихо сказал я.

— Прощай, старик.

— Прощай.